Крепость - Петр Алешковский

Небо за окном слилось с землей, старый дом скрипел, принимая удары шквалов деревянной грудью. Затопил лежанку и тут только вспомнил, что не запускал щенка с улицы назад. Нацепил ватник, шапку, накрутил шарф, надел рукавицы, валенки, взял фонарь. Выскочил на улицу.

Ветер валил с ног, голос тонул в его вое. Поначалу надеялся, что песик спрятался на крыльце, но там было пусто. Пробился к бане, увязая по пояс в снегу: Рей, бывало, пристраивался на открытой терраске, но не нашел и там. Рванул на улицу, прошел метров триста по заметенной дороге – никаких следов, исчезла даже лыжня, от сугроба к сугробу змеились холодные языки снега. Заглянул к Стальку – тот спал на кровати в валенках и ватнике, пьяный в дым, телевизор орал на полную громкость. В собачьей будке, свернувшись клубком, дремала Ветка. Она приоткрыла глаза, посмотрела на него с изумлением: только сумасшедший мог сейчас шататься по улице. Зашел к Лене – та тоже не видела Рея с утра.

– Уляжется непогода, завтра пойдешь искать. Может, увязался за санями в Котово, с него станется.

Рыская на холодном ветру, Мальцов сильно вспотел. Вернулся домой, стянул мокрую одежду, переоделся, выпил горячего чаю с медом, забрался в кровать. Голова раскалывалась. Одеяло не согревало, его знобило, пришлось укрыться вторым, похоже таки, его здорово просквозило.

Утром понял, что заболел, в горле будто кошки скреблись, голова была тяжелой и плохо соображала. Растворил фурацилин, прополоскал горло, заставил себя выпить стакан сладкого чая, тепло оделся и вышел на улицу: надо было искать щенка. Ветер прекратился, снежная глазурь сияла на солнце так, что приходилось щурить глаза. Он прошел метров триста вчерашним путем, оглянулся назад: из трех василёвских труб в небо поднимались вертикальные столбы дыма, похожие на кошачьи хвосты. Прошел еще немного по полю и увидал темный комок недалеко от тропы. Песик лежал на боку, с наветренной стороны его почти замело снегом. Шагнул на наст, провалился выше колена, с трудом выдернул ногу, дошел, ломая наст телом. Меховой оторочкой перчатки осторожно смахнул снег с закоченевшей головы, он ссыпа́лся на поле с легким шорохом, сухой, как песок, сметаемый кисточкой с голого черепа при расчистке древнего захоронения. Запекшийся сгусток крови запечатал правый глаз, левый, стеклянный и неподвижный, смотрел в высокое небо. Лоб был наискось рассечен топором. Вспомнил тут же офицерский ремень, пущенный поверх Валерикового полушубка: сбоку, чтобы не мешался при ходьбе, был заткнут топорик на длинной рукоятке.

Откопал тело, взял на руки Рея, маленького и жутко холодного, донес до дому. Положил на крыльцо, укрыл старым половичком, на котором тот спал. Взял в коридоре фанерную лопату. Около бани расчистил снег до прошлогодней травы, натаскал березовых поленьев из дровяника, запалил жаркий костер. Сел на чурбак, смотрел на лес; знакомые сороки летали над деревьями, радовались окончанию снежной бури. Сырой воздух драл распухшее горло, стало больно сглатывать слюну, но он сидел неподвижно, греясь около костра, выжидая, пока прогорят дрова. Затем принес из сарая кирку и совковую лопату, принялся копать оттаявшую землю. Не заметил, как подошла Лена, – увидела дым. Молча кивнул в сторону Рея.

– Ну надо же, вот, значит, как! – вскричала она. – Это всё Валерик окаянный, у Сталька и топора с собой не было. Видно, помешал ему Рей воз тянуть, под ноги лез, вот и саданул, зверюга. Хочешь, водки налью, легче будет?

– Не хочу, Лена, – просипел придушенным голосом, подавился, словно вдохнул битого стекла, и зашелся надсадным сухим кашлем; слезы выступили из глаз, он долго не мог продохнуть, лишь мотал головой и махал перед лицом руками.

– Да ты совсем разболелся! Ну ничего, я тебя вылечу.

Ушла, оставив его одного со своим горем. Он с трудом отдышался, в груди всё клокотало, руки тряслись. Но заставил себя докопать могилу, выстелил ее половичком, положил на него Рея и присыпал землей. Затем утоптал холмик, воткнул в него железный штырь, чтобы по весне найти место, постоял минутку для приличия, побрел домой. Ломило в висках, кашель стал лающим, сотрясал всё тело и рвал грудь. Померил температуру – тридцать восемь и пять. Лег на кровать и очнулся оттого, что Лена трясла его за плечо.

– Поешь бульона, я сварила.

Хотел поблагодарить, но голос куда-то пропал, он смог лишь прошептать:

– Не могу, горячий, глотать больно.

Но она заставила его выпить полчашки, затем натерла на терке свеклу, отжала через марлю сок, добавила в стакан немного уксуса – приготовила полоскание. Затем прокрутила через мясорубку репчатый лук, выложила на блюдце. Он дышал над луковой кашицей, накинув на голову полотенце, в горле запершило, едкий запах ударил в носоглотку, из глаз потекли слезы. Опять начался приступ кашля, от которого Мальцов совсем обессилел. Закружилась голова, он скинул полотенце, машинально протер им глаза и взвыл от досады: луковый сок попал на слизистую, пришлось бежать к рукомойнику. Холодная вода остудила лицо, как ни странно, стало полегче. Принял две таблетки парацетамола, запил их горячим чаем с медом и малиной. Пот на время прогнал температуру, он опять заснул и очнулся уже в темноте, часов в восемь вечера. Лена сидела в кресле около гудящей печки, сторожила его сон. Опять повторились все процедуры: бульон, свекольный сок, луковая кашица… Перед чаем она дала ему кусочек прополиса, и он жевал его, ощущая во рту несильное жжение, от которого слегка онемел кончик языка.

Температура держалась шесть дней, сухой кашель сменился влажным, с мокротой выходила болезнь, как пояснила Лена. Что удивительно, два раза в день, утром и вечером, появлялся Сталёк, тихо ступал в валенках по половицам, боясь его потревожить, приносил дрова, растапливал печи и так же тихо исчезал. Раз даже притащил на коромысле два ведра свежей воды. Лена заходила через каждые два часа, кипятила воду, теперь к свекольному соку и прополису прибавились еще чайные полоскания – в горячий и крепкий чай она добавляла ложку соли, капала из пипетки каплю йода. Еще запарила в русской печке ромашку, подорожник и какие-то травы и заставляла его пить по полстакана настоя в каждый свой приход. И вылечила – через неделю Мальцов встал на ноги и с удовольствием съел кусок вареной курицы и немного картофельного пюре; горло почти не болело, отек спал, и голос вернулся.

– Не вздумай Валерику мстить! Как надо у тебя не получится, а до добра это не доведет. Пообещай мне, – сказала вдруг Лена, видя, что он собирается выйти на улицу подышать.

– Как надо, Лена?

Лицо ее напряглось, под глазами залегли складки, она смотрела на него пристально, обжигая взглядом, словно выплескивала из глубин души поселившуюся там застарелую боль, но ничего не сказала.

Мальцов смутился, промямлил примирительно:

– Не стоит он того, у меня было время подумать. Рея всё равно не вернуть.

Но она продолжала молчать, словно вытягивала взглядом главное признание. Он решился, сказал, не скрывая нахлынувшей тоски:

– Уеду я отсюда, Лена, не могу тут жить.

– Это правильно ты решил, я всё ждала, когда ты сам поймешь, – и добавила твердо: – Тебе тут не место.

– Правда, давно поняла?

Она стояла вполоборота к нему, а тут вдруг резко повернулась и посмотрела прямо ему в глаза и сказала с нескрываемой горечью:

– Очень даже хорошо я это поняла, как только ты объявился. Твое место в городе, и не сомневайся.

После секундной заминки Мальцов отвел глаза. Лена повернулась и ушла. Входная дверь ойкнула в петлях и с грохотом захлопнулась. Такой он соседку никогда еще не видел – безжалостной и суровой. Мальцову так хотелось, чтобы она осталась, посидела с ним, но постеснялся об этом попросить. Сама собой всплыла в памяти история с теткой Паней Чернокнижной, то, как Лена отстояла свою любовь, отравила поросенка и сожгла дотла Панин дом. Так поступить он точно не смог бы, Лена была права.

Вжался в кресло около раскаленной печки, но обожгла его не печка, а опалившая сердце мысль: он вдруг понял, что никогда не поймет здешних жителей до конца, они были другими людьми, наученными принимать мир таким, каким он принимать его наотрез отказывался. Сердце заныло, он ощутил внутри пустоту и полную безысходность своего одиночества. Под ногами на пыльном полу выделялся темный прямоугольник – место, где лежал Реев половичок. Где-то на столе тикал будильник. Забота, которой окружила его Лена во время болезни, была сродни давно забытой материнской: мама с таким же теплом и настойчивостью лечила его простуду, когда в каникулы он заболел здесь, в Василёво, поила с ложечки горячим молоком с боржоми, а он кочевряжился и отказывался пить молоко с пенками, которые называл «тряпочками». Когда-то, во время его последнего запоя, тогда Нина еще любила его, жена сама научилась ставить капельницу, гладила по руке, терпеливо снося капризы его отвратительного характера. Всё дело в характере, в чертовски раздутом самолюбии, почему, почему, думая о других, он всегда сворачивает на себя любимого?