Крепость - Петр Алешковский

От выпитой водки в горле начался сушняк, он схватил бутылку с водой и, жадно припав к горлышку, выпил почти половину. На лбу сразу выступили соленые капельки, пот заструился по спине, он откинул ненужное и тяжелое одеяло. Жар от лежанки поднимался к потолку, отражаясь от отшлифованных временем досок, накрывал и обволакивал, как мамина колыбельная. В избе, казалось, происходил особый процесс выпаривания, изгоняющий из тела вместе с по́том все вредные флюиды, что так долго в нем копились. Голова, до этого лениво обкатывавшая мысли, заработала четко, и сформулированный сухой остаток привел его в такой восторг, что Мальцов выкрикнул его, как заклинание:

– Я свободен!

Два слова произвели целительный эффект, он физически ощутил, как с души спал камень, дав долгожданную волю, избавив от обязательств, от чувства вины, от всех страданий, что кабалили и лишали покоя. Будильник на столе тикал в такт с умиротворенным сердцем, наполняя пустоту жизни глубоким смыслом. Смысл этот состоял в том, что жизнь, повинуясь двум произнесенным вслух словам, мгновенно преобразилась, стала чиста, подобно пергаментному листу, с которого отскребли старые буквы, посы́пали песком и хорошенько продрали грубой, чуть мокрой пемзой. Затем еще прошлись мелкозернистым камешком, загладили костяным лощилом до блеска и высушили положенный срок в тени под гнетом. Старый кусок свиной кожи обрел новую ипостась, сошла желтизна, разгладились морщины и трещины, слетела въевшаяся пыль, даже от продавленных линий графьи, меж которых писали буквы, остался лишь едва заметный след. Обновленная страница приготовилась вместить новую историю, дело стало только за писцом.

Веки незаметно отяжелели, глаза закрылись сами собой, народился новый год, прошлое прошло и не пинало больше в спину, и что будет в сонном безвременье впереди? Весь кайф нахлынувшей грезы заключался в том, что будущее еще не наступило.

29

С первых дней января завернули холода, окна покрылись ледяными узорами, и свет проходил теперь сквозь них с неохотой. Лампочка под потолком и прикроватный светильник горели от подъема до отбоя. Печи приходилось топить дважды в день, но дров, слава богу, хватало. Колодец замерз, приходилось каждый раз колоть прорубь пешней, хорошо хоть вода стояла высоко и пока не уходила, полутораметровая пешня доставала до схватившегося зеркала. Тропинка, по которой он носил воду, покрылась ледяной коркой, ноги скользили на ней, вода выплескивалась из ведер. Он оступался, сбивался с мерного шага, донести до дома полные ведра на коромысле никак не удавалось. Лена посыпа́ла тропинку золой, но это не сильно упрощало дело, походы на колодец Мальцов оттягивал до последнего, когда в ведрах уже совсем не оставалось воды. Бывало, по три дня не выходил на улицу, сидел, затворившись в избе, варил разом чугунок пшенной каши с тыквой для себя и кастрюлю макарон для Рея, их хватало на три-четыре дня. Днем работал за столом, читал, валялся на кровати и, обленившись вконец, перестал даже заглядывать к соседке на чай. Сталёк после праздника вошел в запой, тропинку к его дому замело, и лишь один раз в сгустившихся сумерках он заметил в оттаявшем уголке окна тень, больше похожую на привидение, чем на живого человека.

Иногда в темноте перед сном ему казалось, что на теле вырастает шерсть, а изба превращается в берлогу. Мальцов опять впал в меланхолию. Труху от дров перед печкой нехотя сгребал совком и кидал в огонь, причем половина просыпалась на пол, прилипала к подошвам и растаскивалась по всей избе. Мести половики он перестал, потому что всегда обладал стойкой ненавистью к уборке, мать и Нина приучили его считать это занятием не мужским, веник и тряпка, казалось, покушались на его свободу, унижая его достоинство сверх меры. Жизнь свелась к простым потребностям организма – еда, вода, свет, тепло. Словно в оправдание его лени, налетевший под старый новый год ветер порвал где-то в лесу провода, оставив деревню без электричества. Лена достала старую лампу. Мальцов с детства, когда еду еще подогревали на керосинках, терпеть не мог сладкую вонь и копоть, растекавшуюся по дому из кухни. Порылся в комоде, там, на счастье, сыскалась нетронутая упаковка стеариновых свечей, обернутая в желтую просаленную бумагу. Пространство в избе съежилось, углы занырнули в липкую темень, оранжевые огоньки освещали теперь только маленькие островки на кухне и около кровати. Работа за компьютером, понятное дело, встала, чтение не спасало от тоски, он давился надоевшей кашей, запивал ее сладким чаем с сушкой, глядел в горящий в печи огонь до боли в глазах. Лена позвонила электрикам в Спасское, те пообещали приехать, но всё не ехали. Отрезанные от мира, обесточенные, они прожили девять дней, показавшихся вечностью. Телефон не звонил, Мальцов выключил его, экономя батарейку. Звуки плывущего в мертвой белизне дома, все его скрипы и стуки на чердаке, свист и завывания ветра, шорох пробежавшей по плинтусу мыши, скулеж сонного Рея – он вслушивался в звуки скорее по привычке слушать, чем устав от тишины, и как-то поймал себя на том, что научился, затаив дыхание, ловить стук сердца в висках, замедленный, как замороженное время, полное сводящего с ума безделья.

На десятый день лампочка под потолком неожиданно вспыхнула, моргнула, погасла и загорелась – и уже не гасла. Это случилось где-то посередине дня, и он сперва обрадовался вернувшемуся электрическому свету, даже встал с кровати, сделал круг по избе, подумал было поставить чайник на плитку, но до кухни так и не дошел, лег опять на кровать, укрылся одеялом и замер. В тепле, в належанном гнездышке было уже привычно, и ничего не хотелось менять. Только к вечеру, отлежав бока, заставил себя встать, принес дров, затопил печи, сел к столу, перечитал написанное и вдруг включился, принялся работать за компьютером с усердием оголодавшего и погасил экран в третьем часу ночи. На следующий день пробился к бане, вскипятил котел, смыл с себя наросшую грязь, переоделся в чистое и опять углубился в работу. Под вечер прервался, сварил суп на куриных шейках и съел две тарелки, заедая его сухарем вприкуску с едким и вкусным чесноком, отчего организм взбодрился и запел, так явно не хватало ему горячей и сытной еды и витаминов. Затем вымыл начисто тарелку, убрал кастрюлю с супом в холодный коридор и опять, ощущая блаженную сытость в животе, сел к столу.

Сонное оцепенение прошло само собой, даже поход за водой не доставлял прежних неудобств; он вешал на плечо коромысло с ведрами, брал пешню, шел к колодцу и доставал воду, приносил домой и даже наловчился почти ее не расплескивать. Однажды утром поймал себя на мысли, что стосковался по свежему воздуху. Встал на лыжи и прошел весь путь до Котова и назад, не встретив на пути ни одной живой души, кроме пары местных сорок, развеселивших его своим неугомонным треском.

На улице заметно потеплело. Погода менялась, пришел очередной циклон, небо покрылось облаками, повалил густой снег. Он шел всю ночь, день и ночь, и еще два дня и две ночи. Сугробы выросли почти в человеческий рост, и после окончания снегопада Мальцов полдня пробивал тропинки к колодцу и бане, взмок и чуть не простудился. Работа с книгой опять не клеилась, случился затык, следовать намеченному плану не получалось, он что-то важное упустил, но никак не мог понять – что. Горло саднило, Мальцов решил заглушить начавшийся кашель крепким чаем с медом, пил чашку за чашкой, грея спину у лежанки, прижавшись к горячему кирпичу. Переборщил с заваркой, от горечи сводило скулы, даже мед не помогал, сердце колотилось, вяжущий привкус чифиря во рту вызывал тошноту. Он стоял у кирпичной стенки и думал о том, что свобода бывает невыносимо скучной.

30

Телефон зазвонил лишь двадцатого февраля. Димка сообщил, что Нину отвезли в больницу и ночью сделали кесарево. Она родила девочку. Выписать ее должны были через четыре-пять дней. Мальцов заметался: ехать – не ехать? Ночевать в городе было негде, но и не поехать нельзя. К вечеру третьего дня решился. Димка предупредил, Нину выписывают завтра в одиннадцать, подумал, что сможет обернуться одним днем. Чуть свет поднялся, вышел на трассу, словил попутную и к половине десятого был уже в городе. Зашел в старый универмаг на площади, купил большую упаковку памперсов и долго раздумывал – покупать цветы или нет. Постоял около теток на базаре, приценился, пять тысяч лежали в кошельке – выданную зарплату он так и не тронул, но не в деньгах было дело. Не хотелось покупать Нине цветы, он чувствовал всю фальшивость этого жеста, но и идти с одной упаковкой памперсов было как-то глупо и стыдно. Зашел снова в универмаг, выбрал большую махровую простыню с капюшоном за шестьсот двадцать рублей.

– Вам в подарочную бумажку завернуть, бантик синий или розовый? – угодливо спросила продавщица.

– Не надо в подарочную, спасибо, как-нибудь без бантиков обойдемся, – буркнул Мальцов, сгреб простыню, сунул ее к памперсам в большой пакет.