Автобиография - Марк Твен

В качестве сочинителя этих средневековых романов для детей мне приходилось туго с самого начала. Если они приносили мне картинку в журнале и требовали сочинить к ней историю, то имели обыкновение заслонять своими пухлыми ручонками остальную часть страницы, чтобы помешать мне украсть оттуда какую-нибудь идею. Истории всегда должны были поступать только что испеченные, с пылу с жару. Они должны были быть абсолютно свежими и оригинальными. Иногда дети подкидывали мне персонажа, или двух, или даже дюжину, и требовали, чтобы я начинал немедленно, на этом хлипком основании, сочинять и вбрасывал персонажей в кипучую и занимательную преступную жизнь. Если они узнавали о каком-нибудь новом ремесле, или о необычном животном, или о чем-нибудь в этом роде, можно было быть совершенно уверенным, что мне в следующей романтической истории придется иметь дело с этими вещами. Однажды Клара потребовала, чтобы я мгновенно сочинил сказку про водопроводчика и «буаганстриктора», и мне пришлось это делать. Она не знала, кто такой «боа-констриктор», пока он не появился в этой сказке, – и тогда она была удовлетворена сказкой больше, чем когда-либо.

«Папина любимая игра – бильярд, и когда он устал и желает отдохнуть, то не ложится всю ночь, а играет на бильярде, это вроде бы дает отдых его голове. Он много и почти непрерывно курит. У него ум настоящего писателя, некоторых простейших вещей он не может постичь. Наша охранная сигнализация часто бывает не в порядке, и папа был вынужден на время снять с сигнализации комнату с мебелью из красного дерева, потому что сигнализация имела обыкновение звенеть, даже когда окно той комнаты было закрыто. Через некоторое время он подумал: вдруг охранная сигнализация все-таки в порядке – и решил проверить, поэтому он ее включил, а потом спустился в ту комнату и открыл окно – понятно, что звонок зазвенел. Папа в отчаянии поднялся наверх и сказал маме:

– Ливи, в комнате красного дерева сигнализация испорчена. Я только что открыл окно, чтобы проверить.

– Но, Малыш, – ответила мама, – если ты открыл окно, то, конечно же, сигнализация будет звонить!

– Так для того я его и открыл, я как раз спустился проверить, зазвенит ли она!

Мама пыталась объяснить папе, что если он хочет узнать, будет ли сигнализация звенеть при закрытом окне, то он не должен открывать окно. Но все без толку: папа не мог понять и стал раздражаться на маму за то, что она пытается заставить его поверить в непостижимые вещи».

Это биограф непредвзятый и честный, он меня не жалеет. Я и по сей день имею такую же тупую голову в смысле головоломок и хитросплетений, какую Сюзи обнаружила у меня в те давно прошедшие дни. Сложности меня раздражают, это чувство быстро перерастает в гнев. Я не могу далеко продвинуться в чтении самого обыкновенного и простейшего договора – с этими его «с одной стороны», и «с другой стороны», и «с третьей стороны», – моего самообладания на это не хватает. Эшкрофт приезжает сюда каждый день и умильно пытается заставить меня понять пункты судебной тяжбы, которую мы ведем против Генри Баттерса, Гарольда Уиллера и остальных плазмонских воров[138], но каждый день ему приходится оставлять эту затею. Больно видеть, как после очередной попытки он вперяет в меня свой ревностный и умоляющий взор и говорит:

– Ну теперь-то вы поняли, не так ли?

И я всегда вынужден отвечать:

– Нет, Эшкрофт. Я бы очень хотел понять, но не понимаю. Пошлите за кошкой.

В те дни, о которых говорит Сюзи, мне как-то раз выпало на долю одно замешательство. Моим бизнес-агентом был Ф.Г. Уитмор, он и привез меня из города в своей легкой двухместной коляске. Мы проехали ворота и направились к конюшне. Это была однопутная дорога, формой напоминавшая ложку, ручка которой протянулась от ворот до большой круглой клумбы в окрестностях конюшни. При подъезде к клумбе дорога разделялась и огибала ее, образуя петлю, которую я уподобил чаше ложки. Когда мы приблизились к этой петле, я увидел, что Уитмор отклоняется влево (я сидел у правого борта – с той стороны, с которой находился дом), собираясь объезжать чашу ложки с левой стороны. Я произнес:

– Не делайте этого, Уитмор. Возьмите вправо. Тогда я окажусь со стороны дома, когда мы подъедем к двери.

Он ответил:

– Этого не случится в любом случае: не имеет значения, с какой стороны я объеду эту клумбу.

Я объяснил ему, что он осел, но он продолжал держаться своего замысла, и тогда я сказал:

– Ладно, попробуйте, и сами увидите.

Он поехал дальше и попробовал, и действительно подвез меня к дому с той самой стороны, с какой обещал. Я тогда не мог в это поверить и не верю до сих пор.

Я сказал:

– Уитмор, это просто случайность. Вы не сможете этого повторить.

Он заверил, что сможет, и мы опять выехали на улицу, сделали круг, вернулись и действительно проделали это снова. Я был ошеломлен, потрясен, ошарашен этими странными результатами, но они меня не убедили. Я не верил, что он может проделать это еще раз, но он сделал. Он сказал, что мог бы проделывать это весь день и всякий раз заканчивать тем же самым. К тому времени мое терпение лопнуло, и я попросил его ехать домой и обратиться в психушку: я оплачу расходы, – и неделю не хочу его больше видеть.

Разъяренный, я поднялся по лестнице и начал рассказывать об этом Ливи, надеясь получить ее сочувствие и вызвать в ней антипатию к Уитмору. Но, слушая рассказ о моем приключении, она лишь все больше и больше покатывалась со смеху, потому что голова у нее была устроена как у Сюзи: загадки и головоломки ее совершенно не пугали. Ее ум, как и ум Сюзи, был аналитическим, я сейчас попытался показать, что мой был устроен по-другому. Много-много раз я рассказывал про этот эксперимент с коляской, вновь и вновь надеясь, что рано или поздно найду кого-то, кто будет на моей стороне, но этого так и не случилось. И я никогда не в состоянии бойко излагать обстоятельства передвижений этой коляски без того, чтобы остановиться и поразмышлять и вызвать в памяти ту ручку от ложки, ту чашу от ложки, ту коляску с лошадью и занимаемое мною положение в коляске. И в тот момент, как я дохожу до этого места и пытаюсь повернуть коляску влево, все рушится: я не вижу, каким образом мне удастся подъехать к двери нужной стороной. Сюзи права в своей оценке: я ни черта не понимаю.

Та охранная сигнализация, которую упомянула Сюзи, вела веселую, беззаботную жизнь и была лишена всяких принципов. Обычно то одно, то другое в ней не работало, и для этого была масса возможностей, потому что все окна и двери в доме, от подвала до верхнего этажа, были с ней связаны. Однако в те периоды, когда она бывала неисправна, она беспокоила нас совсем не подолгу: мы быстро выясняли, что она нас дурачит и воет леденящей кровь сиреной единственно для собственного развлечения. Тогда мы стали ее выключать и посылать в Нью-Йорк за электриком, поскольку в Хартфорде в то время такового не имелось. Когда починка бывала окончена, мы снова включали сигнализацию и восстанавливали наше доверие к ней. Она никогда не участвовала ни в каком настоящем деле, кроме единственного случая. Вся ее остальная дорогостоящая деятельность была легкомысленной и бесцельной. Только в тот единственный раз она исполнила свой долг, причем целиком и полностью – степенно, серьезно, восхитительно. Она завыла темной и угрюмой мартовской ночью, и я проворно встал с постели, потому что знал: на сей раз она не дурачится. Ванная комната располагалась с моей стороны кровати. Я вошел туда, зажег газ, посмотрел на сигнальное табло и выключил сирену – насколько это касалось обозначенной там двери. Затем я вернулся в постель. Миссис Клеменс открыла прения: