Автобиография - Марк Твен

Был Джер. Клеменс, сенатор Соединенных Штатов, в свое время пользовавшийся обычной сенаторской известностью – славой, которая проходит вне зависимости от того, проистекает ли она из четырех лет службы или же сорока. После того как слава Джер. Клеменса в качестве сенатора прошла, его все еще помнили много лет по другим его делам. Он ранил на дуэли в ногу джонбраунского губернатора Уайза[140]. Однако насчет этого я не очень уверен. Может быть, это губернатор Уайз ранил его в ногу. Впрочем, не думаю, что это важно. Думаю, действительно важно только то, что один из них ранил другого в ногу. Было бы лучше и благороднее, а также более исторично и приятно, если бы оба получили ранение в ногу, – но мне бесполезно пытаться вспомнить эту историю, мой ум никогда не был историчным. Бог с ними. В каком бы виде оно не произошло, я рад этому – максимальное воодушевление, какое я могу почувствовать к человеку, носившему мое имя. Но я забываю о первом Клеменсе – о том, который отстоит от меня дальше всего, приближаясь к подлинно первоначальному первому Клеменсу, которым был Адам.

Понедельник, 12 февраля 1906 года

Продолжение «Биографии» Сюзи. – Несколько трюков, проделанных в «Томе Сойере». – Разбитая сахарница. – Катание на коньках по Миссисипи с Томом Нэшем и т. д.

«Мы с Кларой уверены, что папа подложил бабушке свинью насчет порки, которая изложена в “Приключениях Тома Сойера”:

“—…Подай сюда розгу.

Розга засвистела в воздухе – казалось, беды не миновать.

– Ой, тетя, что это у вас за спиной?!

Тетя обернулась, подхватив юбки, чтобы уберечь себя от опасности. Мальчишка в один миг перемахнул через высокий забор и был таков”»[141].

Сюзи с Кларой были совершенно правы в этом отношении.

Затем Сюзи пишет:

«И мы знаем, что папа постоянно удирал с уроков. А с какой готовностью папа притворялся, что умирает, лишь бы только не идти в школу!»

Эти открытия и разоблачения резки, но справедливы. Если я так же прозрачен для других людей, как был для Сюзи, то я зря потратил в этой жизни массу усилий.

«Бабушка не могла заставить папу ходить в школу, поэтому разрешила ему пойти в типографию, чтобы освоить это ремесло. Он так и сделал и постепенно набрался знаний, которые дали ему возможность управляться в жизни не хуже тех, что были более прилежными в ранние годы».

Примечательно, что Сюзи не впадает в излишнюю горячность, когда делает мне комплименты, а сохраняет приличествующую судье и биографу невозмутимость. Примечательно также – и это говорит в ее пользу как биографа, – что она раздает похвалы и критику справедливой и беспристрастной рукой.

У моей матери было со мной немало хлопот, но, мне кажется, ей это нравилось. У нее совсем не было хлопот с моим братом Генри, который был двумя годами моложе, и я думаю, что ничем не нарушаемое однообразие его правильности, правдивости и послушания были бы для нее бременем, если бы не разнообразие, которое вносил я. Я был тонизирующим средством. Я был для нее ценен. Я никогда не думал об этом прежде, но сейчас вижу это. Не помню, чтобы Генри сделал что-то дурное в отношении меня или кого-то другого, но часто делал правильные вещи, которые обходились мне так же дорого. В его обязанности входило докладывать обо мне, когда это требовалось, а сам я этим пренебрегал, и он очень добросовестно исполнял эту обязанность. С него написан Сид в «Томе Сойере». Но Сид не был копией Генри. Генри был гораздо лучше и тоньше, чем Сид.

Именно Генри привлек внимание моей матери к тому факту, что нитка, которой она зашила мой воротник, чтобы удержать меня от купания, сменила цвет. Без его помощи мать не обнаружила бы этого, и она была явно уязвлена, осознав что эта важная улика ускользнула от ее зоркого глаза. Эта деталь, вероятно, что-то добавила к моему наказанию. Это так по-человечески. Мы обычно мстим за свои недостатки кому-то другому, когда для этого есть подходящее оправдание. Но не важно: я выместил досаду на Генри. Всегда есть компенсация для тех, кто терпит несправедливость. Я часто мстил ему – иногда авансом, за то, чего еще не совершил. Бывали случаи, когда предоставлявшаяся возможность была слишком сильным искушением, и мне приходилось брать взаймы у будущего. Мне не было нужды перенимать эту мысль у своей матери, и, вероятно, я и не перенимал. Я сам до нее дошел. Тем не менее мать при оказии тоже действовала по этому принципу.

Если эпизод с разбитой сахарницей содержится в «Томе Сойере» – я точно не помню, – то это как раз такой пример. Генри никогда не таскал сахар, а брал из сахарницы открыто. Мать знала, что он не возьмет сахар тайком, когда она не смотрит, но у нее были сомнения относительно меня. Впрочем, не то чтобы сомнения. Она прекрасно знала, что я стану это делать. Однажды, когда ее не было, Генри взял сахар из дорогой ее сердцу старинной английской сахарницы, которая являлась нашей фамильной ценностью, и умудрился ее разбить. То был первый раз в жизни, когда я имел возможность на него наябедничать, и был потому невыразимо счастлив. Я сказал, что собираюсь на него донести, но он не встревожился. Когда вошла мать и увидела лежащие на полу осколки сахарницы, она на минуту потеряла дар речи. Я выжидал – для пущего эффекта. Я ждал, когда она спросит: «Кто это сделал?» – так чтобы я мог выложить новость. Но в мои расчеты вкралась ошибка. Когда она очнулась от потрясения, то не стала ничего спрашивать, а просто-напросто треснула меня по башке наперстком – удар, пронзивший меня насквозь до самых пяток. Тогда я разразился жалобами оскорбленной невинности, надеясь заставить ее раскаяться за то, что она наказала не того. Я ожидал, что она сделает что-нибудь покаянное и умильное. Я говорил ей, что это сделал не я – что это был Генри, – но смены курса не последовало. Ничуть не взволновавшись, она сказала: «Ну ничего. Не имеет значения. Ты заслуживаешь это за какой-нибудь другой поступок, о котором я не знала, а если ты его не совершал – ну что ж, тогда ты заслуживаешь это за что-нибудь, что только собираешься совершить и о чем я не узнаю».

Снаружи дома проходила лестница, ведущая в тыльную часть второго этажа. Однажды Генри послали с поручением, и он взял с собой жестяное ведро. Я знал, что ему придется взбираться по этой лестнице, поэтому пошел наверх, запер дверь изнутри и опять спустился в сад, который был свежевспахан и предоставлял богатый выбор твердых комьев черной взрыхленной земли. Я щедро запасся этими снарядами и устроил на него засаду. Подождал, пока он взберется по ступенькам и окажется на лестничной площадке, когда ему будет некуда бежать. Затем я принялся обстреливать его комьями земли, которые он отражал жестяным ведром – как мог, но без особого успеха, ибо я был метким стрелком. Комья земли, ударяясь о деревянную обшивку дома, выманили мать наружу, посмотреть, в чем дело. И я попытался объяснить, что развлекаю Генри. Оба они с минуту гонялись за мной, но я знал путь через высокий дощатый забор и сбежал на это время. Через час или два, когда я отважился вернуться, вокруг никого не было, и я подумал, что инцидент исчерпан. Но я ошибался. Генри поджидал меня в засаде. С необычайно точным для него прицелом он выпустил сбоку в мою голову камень, от которого там вскочила шишка размером с гору Маттерхорн. Я понес ее прямиком к матери для сочувствия, но она была не особенно тронута. Похоже, это была ее идея, что подобные случаи, в конце концов, меня перевоспитают, если я пожну их достаточное количество. Так что дело было всего лишь воспитательным. Я получил более мрачный взгляд на нее, чем прежде.