Гиперборейская чума - Андрей Лазарчук

В долгих беседах ясными неизменно вечерами мало-помалу постигал я природу Времени. Способов странствия по нему существует множество; можно двигаться по вышеупомянутым тропинкам, а можно и напрямик, как бы прорубая заросли, – но для этого требуется гораздо больше усилий; можно плыть по рекам – ежели знаешь, где они протекают; можно, наконец, очутиться над временем, словно воспарив на монгольфьере. Простейшим же способом является создание Ворот – недаром у всех народов ворота являются священным символом, но при этом следует либо принести кровавую жертву, либо тут же, экспромтом, создать единовременное заклинание, для чего требуется истинный поэтический дар. Но нимуланы чураются пролития крови, хотя в кротости их я невдолге усомнился…

Дети у нимуланов рождаются чрезвычайно редко – должно быть, безмятежная жизнь не требует большой плодовитости. И тем более я поражен был, узнав, что младенцев мужеска пола, рождаемых нимуланскими жрицами Мнемозины, с дьявольскою жестокостью умерщвляют, бросая в реку помещенными в своеобразную плавучую колыбель, и навряд ли хоть один из этих дикарских Моисеев попал в благодетельные руки дочери какого-нибудь тубаларского фараона. На мой вопрос, для чего такое зверство, Аглиак отвечала, что из мужчины, рожденного жрицею, может вырасти так называемый Грядущий Кам, который способен уничтожить весь мир.

Аглиак… Вы, вероятно, уже догадались, что для меня она стала более чем спасительницей. Увы, человек слаб. Почти все мои товарищи по несчастью обзавелись в Сибири подругами – большею частью из простонародья. Что делать? Я грешен, и я сполна уже расплатился за свой грех.

Когда Эшигедэй издал свой первый крик, я решительно заявил Аглиак, что не дам погубить младенца; я потребовал, чтобы она выбирала между его жизнью и моей. Скрытая под золотой жреческой кожей женская натура, подкрепленная мужской решительностью, все же превозмогла жестокий обычай: отныне мальчиков более не истребляли.

Шли годы. Я продолжал свои штудии и достиг уже известных успехов. В тайге трудно судить о времени; но, ежели вдруг очутишься легко одетым среди снежного сугроба, то враз поймешь, что затея удалась. Невозможно было только определить, прошедшая это зима или грядущая. Для того и существовал вот этот жезл – после я объясню, как им пользоваться. Подрастающий Эшигедэй начал помогать мне в изысканиях и скоро оставил меня далеко позади. Его поэтические волхвования оказались столь сильны, что, пройдя через наспех смастеренные ворота, окропленные кровью рябчика, мы внезапно оказывались то в Аравийской пустыне, то на окраине средневекового Парижа, а то и в местах совсем загадочных, где над нашими изумленными головами высились каменные башни, сверкающие разноцветными огнями, а в небе проплывали с великим грохотом стальные механизмы. И всякий раз благодаря искусству и дару этого мальчика мы вновь возвращались на вечную стоянку нимуланов, ставшую для нас единственным маяком в бесконечном океане Времени, перемешанного с Пространством. Я даже сумел составить несколько карт этого океана.

У меня захватывало дух при мысли о возможностях моего открытия; но для этого сперва надобно было вернуться в цивилизованный мир. Как ни прекрасна жизнь на Елисейских Полях, но моей деятельной натуре оставаться здесь стало невмочь.

Уйти нам с Эшигедэем не представляло труда. О том, что станется с Аглиак и другими нимуланами, я старался не думать. Ведь священный жезл применялся ими лишь изредка, когда для сохранения нимуланского status-quo требовалось решительное вмешательство…

Каким образом Аглиак обо всем догадалась? Вероятно, таким же, как и все остальные женщины. Взять ее с собой я, разумеется, не мог, да она и не пошла бы…

В тот злосчастный вечер она была со мной любезнее обычного. После утомительной пляски, в которой приняло участие все племя, она поднесла мне выдолбленную из камня чашу, наполненную жидкостью, издававшей запах хорошего рома; это означало, что она признает меня высшим себя существом и вручает мне первенство в племени. Подав чашу, Аглиак низко поклонилась и стремительно исчезла в своем чуме или вигваме. Остальные нимуланы, стоя кружком, одобрительными возгласами понуждали меня осушить ритуальный сосуд…

Внезапно из толпы вырвался Эшигедэй; грубо выхватив чашу из рук моих, он метнул ее вслед своей матери; чаша пролетела сквозь легкий полог, и тотчас все строение сделалось объято пламенем. Я бросился было туда, но Эшигедэй силой удержал меня, шепнув притом несколько слов.

Будучи уже печально знаком с некоторыми свойствами веществ, перемещаемых из прошлого в будущее и наоборот, я сразу догадался об участи, которую приуготовила мне нимуланская Медея. Содержимое чаши должно было сжечь меня изнутри; участь Эшигедэя в таком случае тоже была бы незавидной: при самом благоприятном раскладе он стал бы всего лишь бесприютным странником во времени, не имеющим необходимых знаний и покровителей. Наши с ним жизни сделались величайшей ценностью для человечества, и было бы преступлением рисковать ими. Аглиак же, в конце концов, пала жертвою собственного коварства. Да и весь этот погрязший в праздности и разврате народец заслуживал хорошего урока.

Когда мы вышли к людям, оказалось, что отсутствовал я неполных два года…

Дети мои! Дорогие, родные мои! Вы все отныне мои дети, а все мы – большая семья, которая должна принести России, а потом и всему миру избавление от оков Времени, подобно тому как молодой государь готовит разрешение от рабских уз доброго нашего крестьянства. Мы с Эшигедэем – а он брат ваш, не забывайте! – обучим вас всему, что познали сами. Польза, которую мы принесем, будет неисчислима. А в начале лета мы все отправимся в первое свое большое путешествие. Мы своими глазами увидим, какой могучей, свободной, славной, богатой и благородной станет держава наша через пятьдесят-шестьдесят лет…

ГЛАВА 24

– Мма-ать моя… – протянул Терешков на глубоком вдохе.

Их вели по виадуку, и видно было, как от железнодорожных путей и до горизонта ровными рядами стоят танки. Танков были тысячи. Многие тысячи. Точно так же, рядами, стояли крытые грузовики, грузовики-цистерны, прицепы, трактора… огромные горы то ящиков, то чего-то сыпучего под брезентом… а дальше – ангары из гофрированного алюминия, а дальше – серебристые шары-газгольдеры, а еще дальше – серые корпуса с высокими трубами…

– Шагай-шагай, – ткнули его в спину. – Насмотришься еще.

ИЗ ЗАПИСОК ДОКТОРА ИВАНА СТРЕЛЬЦОВА

Теперь я знаю о времени гораздо больше, чем хотел бы знать, и поэтому думаю, что нам тогда почему-то достался настоящий день – не из тех, разумеется, которые имел в виду один из демократов минувшего века (у них-то, дурачков, все дни были настоящие, крепенькие, еще не выеденные изнутри всяческими гнусными тварями…) – достался в подарок, или как взятка, или просто по капризу Панкратова; но этот день не кончался, вот и все. Но он и не тянулся, он просто был. Мне этот день помнится огромным, как месяц.