Что может быть лучше? (сборник) - Михаил Армалинский

Дэвид и Катя любили лежать после наслаждения и слушать музыку. Катя клала свою златоволосую голову на седую грудь Дэвида, а он обнимал её сказочное тело, и оба они с закрытыми глазами плыли в божественных гармониях. Им не нужно было никуда торопиться – вечность простиралась перед ними. Дэвид чувствовал жар живота Кати, в котором рождалась новая вселенная, родственная им обоим. Катина грудь стала давать молозиво, и Дэвид сжимал её и слизывал сладкие капли, выступавшие на пунцовых сосках.

Одним из первых симптомов старости является потеря интереса к современной музыке, а потом и возникновение ненависти к ней. Музыкальный взор старика обращается к песням его молодости и зрелости, а новая музыка перестаёт восприниматься и потому раздражает. Дэвид же, с отрочества обожавший музыку, продолжал без труда находить в новых волнах поколений певцов и групп замечательных и наглых или милых музыкальных творцов. Появление рэпа, встреченное в штыки старшим поколением, лишь позабавило Дэвида – он видел рэп продолжением древних традиций ритмических: декламаций, речитатива. Эволюция от «песни без слов» до «песни без мелодии» лишь подтверждала для Дэвида извечную обратимость полюсов. Если когда-то слова несли минимальное значение в песне, в которой могли быть одна-две повторяющиеся строчки и акцент в ней ставился на мелодии, то в рэпе количество текста было так велико, что Дэвида поражала мощь напора мыслей, которыми рэпер жаждал ритмически поделиться.

Дэвид излагал эти соображения Кате, и она называла ему песни, которые ей были особенно по душе. Их музыкальные вкусы совпадали так же точно, как и сексуальные.

Можно выбрать песен сто, каждая из которых связана с определённым временем твоей жизни, затем записать их в хронологической последовательности и таким образом прослушать всю свою жизнь. Дэвид составил свою сотню, а Кате хватило тридцати. Восемь песен у них совпало, что было ознаменовано особо страстным соитием.

Песни по производимому на Дэвида впечатлению напоминали ему женщин. Вот ты слышишь песню впервые, и сердце трепещет и душа полнится потусторонним торжеством от волшебной мелодии. Ты записываешь эту песню, слушаешь её раз за разом, заучиваешь каждые детали аранжировки, напеваешь её, она тебе снится по ночам. Но вот она уже набивает тебе оскомину и перестаёт волновать как прежде, более того, ты устаёшь от неё, ведь ты уже увлечён другой, свежей, только что услышанной мелодией и вкушаешь её, почти позабыв о недавно тебя столь волновавшей. Однако, отдохнув от заигранной мелодии, ты время от времени всё-таки возвращаешься к ней, но уже без страсти, а с нежностью и любовью.

Помимо трёхсот кабельных каналов на огромном экране телевизора, у Кати имелись для развлечения Интернет и книги. Дэвид распорядился, чтобы Катя ежедневно занималась спортом на его «Ходынке», как он называл treadmill[45], стоящий в спортивной комнате. Сам им давно не пользовался, предпочитая гулять по свежему воздуху, но тут он пригодился вместе с гантелями и велотренажёром.

Дэвид обожал мыть Катю в душе, потную после этих упражнений, и наблюдать, как она потом, расслабляясь в джакузи, подставляет клитор под сильную струю воды и кончает раз за разом, сжимая хуй Дэвида, сидящего на краю ванны, – ему было уже тяжело находиться в горячей воде дольше нескольких минут.

Время, которое Дэвид раньше тратил на разовых женщин и развлечения с Джой, он теперь с пылом отдавал Кате. Дэвид даже иногда забывал, что своим счастьем он обязан не Катиной восторженной любви к нему, а своему изобретению – Тоталу. Он справедливо считал себя Пигмалионом нового времени – старик, влюбившийся в красавицу, бесчувственную к нему, пусть созданную не им, но которую он оживил и влюбил в себя своим талантом. Оживил так удачно, что однажды Катя, обнимая Дэвида, с жаром воскликнула: «Такой родной, будто я с тобой родилась в обнимку».

Так что Дэвид не занимался воспоминаниями о прошлом, а предвкушал будущее с Катей. Ведь оглядываясь на прошлое, можно свернуть шею или даже окаменеть. Жизнь, убедился Дэвид, – это взбирание по высокой лестнице наверх – нельзя смотреть вниз, а то закружится голова и упадёшь. Нужно смотреть только вверх. Или по меньшей мере перед собой, вперёд.

Катя оказалась прекрасной хозяйкой и кулинаркой, у неё был истинный талант на приготовление деликатесов из любых подручных продуктов. Сколько есть людей, обложенных библиотекой кулинарных книг, они покупают дорогое мясо, овощи, специи, режут и смешивают их в прописанных пропорциях, варят, парят точно по часам, а когда это блюдо, пусть выглядящее красиво, выставляется на стол, то, попробовав кусочек, больше есть его не хочется, несмотря на голод. А на Катю, орудующую у Дэвидовой роскошной плиты на огромной кухне, было приятно смотреть. Она ловко и уверенно брала то одно, то другое, крошила, резала, толкла, руководствуясь одним чутьём, мешала, откидывала на дуршлаг, и у Дэвида появлялись слёзы умиления от свершившегося гастрономического чуда.

Но самым большим сюрпризом для Дэвида стал художественный талант Кати. Однажды она подошла к заснувшему после ланча Дэвиду и разбудила его требовательным поцелуем. Дэвид раскрыл глаза и, как всегда при подобных пробуждениях, восхитился красоте его мира, который населяла Катя. Эта молодая женщина была настолько восхитительна, что Дэвид приказал Кате перестать пользоваться всякой косметикой, до тех пор пока он не станет выводить её из дома.

На этот раз Катя держала в руке лист бумаги.

– Посмотри, Дед, – шепнула она ему в ухо и просунула туда язык.

Сладкая дрожь пронеслась от уха к ногам Дэвида, он поцеловал Катю в щёку, приподнялся на локте и увидел свой портрет, сделанный карандашом. Помимо поразительного сходства, в работе сияло мастерство рисовальщика.

– Замечательно! – воскликнул Дэвид. – Где ты училась рисовать?

– Я всегда рисовала. Ещё в школе я делала портреты всех учеников и учителей. Купи мне красок, – попросила Катя.

Дэвид нашёл в Интернете каталоги художественных магазинов, и Катя выбрала краски, кисти, бумагу и всё, что ей было нужно. Когда пришёл большой ящик заказанного художественного добра, Катя обрадовалась так же ярко, как и когда она узнала, что беременна, – она опустилась на колени перед Дэвидом и торжественно взяла его хуй в рот.

Катя писала на больших листах бумаги, предпочитая их холсту. Ничего, кроме портретов Дэвида и автопортретов, она не производила. Причём это были не повторения одного и того же, каждый портрет был совершенно иной по облику и стилю, Катя двигалась от реализма к экспрессионизму, а затем к абстрактной форме, в которой сходство с оригиналом оставалось в общем духе и какой-нибудь точно выхваченной детали. Затем она снова возвращалась к тщательному и точному выписыванию каждой морщинки на лице. За три месяца безвыходного пребывания в доме Дэвида Катя сделала сорок портретов.

Дэвид рассказывал Кате о своём российском прошлом, думая, что оно будет ей ближе, чем его бытие в ещё малознакомой Кате американской жизни. Старики любят говорить о былом, потому что хотят сохранить свою жизнь в памяти других людей. Это форма старческого размножения. Но Дэвид размножался по-юному. Радуясь Катиной доброте, сообразительности, таланту и конечно же красоте, Дэвид представлял себе их ребёнка, который должен соединить в себе всё лучшее родителей. «Только бы дожить до её первой менструации», – мечтал Дэвид о грядущей дочке. Он хотел только девочку, которая будет отца любить, а не враждовать с ним, как это происходит у подрастающих мальчиков.

Дэвид всем своим существом чувствовал растущую кровную близость, которая, явившись с первым оргазмом в Кате, продлилась в общего ребёнка.

Наблюдение за Катей, становящейся матерью, за её животом, лицом, мыслями стало самым большим жизненным делом для Дэвида. Раньше беременность его возлюбленных представала обузой, вызванной необходимостью уговаривать их сделать аборт. Ни от кого он не хотел детей, а когда захотел от жены, то она не смогла дать ему этой радости. И вот теперь привалило великое счастье. Дэвид с трепетом гладил всё ещё плоский животик Кати, на котором золотилась дорожка густого пушка. Он поднимался от лобка, впитавшего умопомрачительный запах пизды, к пупку, так напоминающему раскрытый анус. Катин лобок уже зарос густыми волосами, и влажные волосы под мышками перекликались с лобковыми. Дэвид утыкался носом ей в подмышку и наслаждался запахом пота – он запретил ей пользоваться дезодорантами до тех пор, пока их тайное пребывание в доме не закончится.

Когда Дэвид просыпался среди ночи, чтобы пойти помочиться, то, вернувшись облегчённым, он любовался спящей Катей, её добрым и красивым лицом с маленьким прямым носиком, высокими скулами и большим ртом с полными губами. Иногда Катя легко похрапывала, и это отзывалось Дэвиду не храпом, а урчанием уютной кошечки. Впрочем, такое восприятие у Дэвида могло возникать из-за того, что его слух постепенно ухудшался.