Александр I - Александр Николаевич Архангельский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И потому особенно сильно подействовало на него нервно-профетическое поведение Фотия. Войдя в царские покои, тот начал быстро-быстро крестить все вокруг, даже стул, царем предложенный, как бы прозревая повсюду толпища бесов, что окружают монарха. Вместо ожидаемого молочно-зыбкого тумана в комнату ворвалась молниеносная гроза – и разговор пошел не об озарениях и созерцаниях, но об угрозах и опасностях. И без того растревоженный началом аудиенции, государь и вовсе пришел в трепет, услышав:
«Никаких нужд я не имел земных для обители и себя, и не имею; с нами Бог, а с Ним все у нас есть. Едино есть тебе нужно поведать, для тебя паче всего нужное: враги Церкви святой и царства весьма усиливаются; зловерие, соблазны явно и с дерзостию себя открывают, хотят сотворить тайные злые общества, вред велик святой вере Христовой и царству всему; но они не успеют; бояться и нечего, надобно дерзость врагов тайных и явных внутрь самыя столицы в успехах немедленно остановить. Как поток водный – всюду нечестие, зловерие разливается. Господь с тобою, о царю! Все можешь ты сотворить».
Александр не только пал на колени перед Фотием, прося его благословения; не только неоднократно просил поскорее перекрестить его; не только лобызал руки праведника (чего, как царь, совсем не был обязан делать); в конце концов, все это привычные жесты его религиозного поведения. Главное заключалось в другом. В вопросе, заданном Фотию: что же делать?
Ответ прозвучал громогласно.
«Противу тайных врагов тайно и нечаянно действуя, вдруг надобно открыто запретить и поступать».
ГОД 1822.
Июнь.
Игумен Фотий готовится к отбытию в Сковородскую обитель; внезапно вызван в Павловск, для беседы со вдовствующей императрицей Марией Феодоровной.
Разговор. Фотий одобрительно отзывается об Александре Павловиче и митрополите Серафиме; непохвально – о князе Голицыне «и прочих… сынах беззакония». Вдовствующая императрица особенно интересуется подробностями «о тайных внутренних врагах»; радуется, когда Фотий указывает на ее давних недругов, Александра Тургенева и Родиона Кошелева, как на главных смутьянов; с тем, что Голицын «не вполне виновен», не согласна, но готова принять, что «он будет полезен». Пока полезен.
Отец игумен отпущен с великим благоволением; позже он будет удостоен рескрипта и золотых часов.
В жутковатую политическую игру, одновременно и как бы с разных концов затеянную князем Голицыным и митрополитом Серафимом, вовлекались все новые и новые участники. Мария Феодоровна не включилась в интригу напрямую, но как бы зафиксировала свое особое место в ней: на обочине; такое же место она раз и навсегда отвела себе в русской политике – обочину, которая в любой момент может обернуться центром. Аракчеев пока таился и выжидал, но нетрудно было понять: он внимательно следит за всем происходящим из укромного уголка и в любую минуту готов выйти на авансцену, чтобы повернуть ход сюжета – на себя.
А тем временем Александр I опять постарался обмануть всех. Меры против масонов он принял; 1 августа направил высочайший рескрипт на имя министра внутренних дел Кочубея о закрытии и недозволении впредь любых тайных обществ и о даче государственными служащими подписки в том, что они не состояли, не состоят и состоять в таковых не будут; пожаловал Фотию алмазный крест (возложен тогда же, 1 августа; и это не случайное совпадение, но политический жест); чуть позже утвердил определение митрополита Серафима о назначении Фотия архимандритом Юрьевского монастыря.
Но этим ограничился и опять надолго уехал за границу: проводить конгресс в Вероне, вести переговоры о подавлении революции в Испании, уступать Англии свою роль на Востоке ради сохранения порядка на Западе. (Кстати, именно осенью 1822 года окончательно расходятся их пути с Лагарпом: наставник вежливо покритиковал политику воспитанника в личном письме; воспитанник переписку прекратил…)
Но лиха беда начало. По возвращении домой можно было вернуться к июньскому разговору, убедить царя в необходимости открыть второй – российский – фронт войны с революцией; по крайней мере – удержать его дома. Последнее им удалось, первое – нет.
ГОД 1823.
Январь. 20.
Государь в открытых санях въезжает в Царское Село. Последнее заграничное путешествие завершено.
Февраль (?).
Киев.
На заседании Южного общества приняты основные положения проекта республиканской конституции Пестеля, позже названной «Русская правда»; определен и образ введения ее в России. Предложено оставить медленную систему и ускорить ход действия мерами насильственными.
Февраль. 21.
С.-Петербург.
Граф Нессельроде докладывает государю о просьбе Пушкина разрешить ему отпуск в Петербург. Резолюция: «Отказать».
В чужбине свято наблюдаю
Родной обычай старины:
На волю птичку выпускаю
При светлом празднике весны…
(Александр Пушкин. «Птичка». 1823.)
И это при том, что внутренне царь оставался верен прежним идеалам и намерениям; что желание освободить крестьян и «усчастливить» Россию свободой его не покидало ни на минуту. Даже Тургенев, чьи надежды на перемены «сверху» все слабели, тем не менее вынужден был признать, что Александр всегда утверждает решения Государственного совета в пользу крестьян, – пускай они и приняты меньшинством. Даром ли в «реакционные» 20-е годы на важные посты последовательно назначались разумные сторонники преобразований, вроде Михаилы Воронцова, Арсения Закревского, Павла Киселева, Васильчикова? Больше того, многие члены тайных обществ, поименованные в доносе Грибовского, не были отставлены[270]. (Как тот же Николай Тургенев.) Но люди назначались, а дело не двигалось с мертвой точки; если военные поселения, по едкому тургеневскому отзыву, оставались формами без содержания, то прогрессивным чиновникам «урожая 1820-х годов» суждена была участь содержания без форм.
Царь снова ждал очередного сигнала истории, обеспечивал тылы, не открывая внутреннего фронта; он снова готовился – к возможным обстоятельствам. Но обстоятельств сам не создавал и пресекал малейшие поползновения, имеющие целью их создание. Как поступил он с депутацией Васильчикова в 16-м, как действовал после выступления Репнина в 18-м, – так точно обошелся он и с «подписантами» очередного обращения в 1820-м, когда братья Тургеневы, граф Воронцов, князья Меньшиков, Потоцкий и Вяземский попросили дозволить общество для содействия
