Ген. Очень личная история - Сиддхартха Мукерджи

Джеральд Лич,

«Выведение лучших людей» (Breeding Better People, 1970)

Ни один новорожденный[750] не может быть признан человеком, пока не пройдет в установленном порядке проверку «генетического багажа».

Фрэнсис Крик

Джозеф Данцис не просто переписывал прошлое, он еще и анонсировал будущее. Даже ординарные читатели экстраординарных заявлений – что каждый родитель должен принять на себя ответственность производить детей, которые не будут «обузой для общества», или что право на рождение без «генетических отклонений» следует считать одним из базовых прав – могли заметить в них крик возрождения: так во второй половине XX века реинкарнировала, пусть и в более мягкой форме, евгеника.

«Вмешивайтесь, вмешивайтесь, вмешивайтесь», – напутствовал в 1910 году британский евгеник Сидней Вэбб. Через 60 с небольшим лет легализация абортов и развитие методов анализа генов определили первую формальную систему координат для нового вида генетического «вмешательства» в человеческий организм – новой формы евгеники.

Она – как спешили подчеркнуть сторонники – не была той «дедовской» евгеникой нацистов. В отличие от американской евгеники образца 1920-х или ее более вирулентного европейского штамма 1930-х, новая евгеника не предполагала насильной стерилизации, заточения или уничтожения в газовых камерах. Женщин не ссылали в вирджинские изоляционные лагеря. Судей не ангажировали на навешивание ярлыков «имбецил», «дебил» и «идиот», а «правильное» число хромосом не выбирали на чей-то личный вкус. Генетические тесты, на которых основан отбор эмбрионов, были, по утверждениям их сторонников, объективными, стандартизованными и научно точными. Корреляция между результатами анализа и последующим развитием выявляемого им синдрома приближалась к 100 %: к примеру, у всех детей с лишней копией 21-й хромосомы либо с нехваткой одной копии X-хромосомы проявлялась хотя бы часть ключевых симптомов синдрома Дауна или Тёрнера соответственно. А самое главное, пренатальную диагностику и избирательное прерывание беременности проводили без государственных предписаний и централизованных распоряжений, зато с полной свободой выбора. Женщина сама решала, проводить диагностику или нет, узнавать ее результаты или нет, прерывать беременность или сохранять – даже если у плода выявили аномалии. Так выглядело благожелательное воплощение евгеники, которое ее адепты назвали неоевгеникой, или ньюгеникой.

Ключевое различие между новой и старой евгеникой заключалось в использовании генов в качестве единиц отбора. Для Гальтона, американских евгеников вроде Придди и нацистских евгеников единственным способом обеспечить генетический отбор был отбор по физическим или психическим качествам – то есть по фенотипическим признакам. Однако все эти признаки были сложными, четкую связь которых с генами не так легко установить. Уровень умственного развития, к примеру, может зависеть от генов, но гораздо вероятнее, что он определяется совокупным действием генов, условий среды, их взаимоотношений, различных триггеров, случайностей и возможностей, предоставляемых организму. Таким образом, отбор по признаку умственного развития не может гарантировать, что селекция ведется и по «генам умственного развития» – точно так же, как отбор по признаку богатства не означает, что идет селекция способности накапливать ресурсы.

По убеждению приверженцев новой евгеники, ее важнейшим улучшением по сравнению с подходом Гальтона и Придди было то, что ученые теперь могли отбирать не фенотипы как суррогаты их генетических детерминант, а напрямую нужные гены – с помощью изучения генотипа плода.

Многим энтузиастам неоевгеники казалось, что эта область знаний сбросила с себя зловещую вуаль прошлого и заново выпорхнула из куколки науки. Диапазон интересов новой евгеники расширился к середине 1970-х. Пренатальная диагностика и избирательные аборты создали платформу для частной версии негативной евгеники – отбора против ряда генетических заболеваний. Но неразрывно связанным с ней было стремление развить столь же обширную и свободную от вмешательств форму позитивной евгеники – отбора в пользу благоприятных генетических черт. Генетик Роберт Синсхаймер описал это так: «Старая евгеника была ограничена[751] наращиванием численности лучших составляющих нашего генофонда. Новой евгенике, по идее, под силу обеспечить перевод всего непригодного на новый генетический уровень».

В 1980-м Роберт Грэм[752], предприниматель-миллионер, разработавший ударопрочные солнцезащитные очки, основал в Калифорнии банк спермы, где хранился бы генетический материал мужчин исключительно «высшего интеллектуального калибра», и его могли бы использовать для оплодотворения исключительно здоровых и умных женщин. Названный Репозиторием для выбора зародышей, банк выискивал сперму нобелевских лауреатов по всему миру. Физик Уильям Брэдфорд Шокли[753], изобретатель кремниевого транзистора, был одним из немногих ученых, согласившихся на донорство. Пожалуй, предсказуемо Грэм позаботился о сохранении собственной спермы в этом банке – под предлогом того, что он «будущий нобелевский лауреат» (хотя стокгольмский комитет пока не отдал должное его заслугам[754]), гений на подходе. Как бы ни был Грэм предан собственным фантазиям, общественность его криогенной утопией не увлеклась. За 10 лет с момента основания банка лишь 15 детей было зачато с использованием спермы из репозитория[755]. О каких-либо долгосрочных достижениях большинства детей ничего не известно, и, видимо, ни один из них пока не получил Нобелевскую премию.

Хотя грэмовский «банк спермы гениев» высмеивали, а потом и вовсе закрыли, некоторые ученые одобряли изначально продвигаемые им идеи «выбора зародышевых клеток», наделяющие людей свободой выбирать генетические детерминанты своего потомства. Банк спермы избранных генетических гениев был явно сыроватой идеей – однако, с другой стороны, отбор «генов гениев» в сперме казался абсолютно здравой перспективой.

Вот только как отбирать сперматозоиды (или яйцеклетки), несущие в себе специфические улучшенные генотипы? Можно ли внести в геном человека новый наследственный материал? Хотя тогда еще не были прорисованы четкие контуры технологии позитивной евгеники, некоторые ученые видели в этом лишь техническое препятствие, устранимое в ближайшем будущем. В рядах проповедников позитивной евгеники громко звучали голоса биологов-эволюционистов Эрнста Майра и Джулиана Хаксли, генетика Германа Мёллера, популяционного биолога Джеймса Кроу. До рождения евгеники единственным механизмом селекции благоприятных человеческих генотипов был естественный отбор, управляемый жестокой логикой Мальтуса и Дарвина – борьбой за выживание и медленным, утомительным закреплением позиций выживших. Естественный отбор, как писал Кроу[756], свиреп, нелеп и неэффективен. Искусственный же отбор генов и манипуляции с ними, напротив, могут опираться на «здоровье, развитие ума или счастье». Движение поддержали ученые, интеллектуалы, писатели и философы. Фрэнсис Крик, как и Джеймс Уотсон, решительно выступал за неоевгенику. Джеймс Шеннон, директор Национальных институтов здоровья, заявил Конгрессу США, что генетический скрининг – это предмет не только «морального долга представителей медицинской профессии[757], но и серьезной социальной ответственности».

Поскольку неоевгеника набирала интернациональную популярность, ее основатели отважно пытались разорвать ассоциации нового движения с его неприглядным прошлым, а конкретно – уничтожить призрак нацистской евгеники. Они утверждали, что немецкая евгеника низверглась в бездну