Доктрина Русского мира - Коллектив авторов

В этой связи вспоминается хрестоматийная тирада Ильфа и Петрова насчёт маленького и большого миров, которые сосуществуют в едином пространстве: «Параллельно большому миру, в котором живут большие люди и большие вещи, существует маленький мир с маленькими людьми и маленькими вещами. В большом мире людьми двигает стремление облагодетельствовать человечество. Маленький мир далёк от таких высоких материй…» Так вот, у нас всегда хорошо получаются вещи и смыслы «большого мира», а вот «маленький мир» с его ванильным уютиком (sic!) никогда не выходит. Это надо просто принять как данность. И даже русский рок – это не тамошний rock, а именно… рок – судьба, фатум, доля. Наши музыканты пытались создавать заумные смысловые конструкции, ударялись в сложнейшую философию, учили жизни. Западный rock – это музон, драйв, ритм. Русский рок – это, прежде всего, слово.

Осталось понять – откуда масштабность и почему серьёзность? Полагаю, тут дело в пространстве, в географии. Всё слишком далеко, громадно, величественно, мощно. Всё предстоит освоить и понять. Как-то раз Фазиль Искандер попытался расшифровать популярное в русской литературе слово «удаль». Он рассуждал следующим образом: «В этом слове ясно слышится – даль, хотя формально у него другое происхождение. Удаль – это такая отвага, которая требует для своего проявления пространства, дали». Русь – птица-тройка. «И быстрее, шибче воли / Поезд мчится в чистом поле». Или вот это: «Полотнища ослепительного света полоскались на дороге. Прах летел из-под колёс. Протяжно завывали клаксоны. Ветер метался во все стороны. В минуту всё исчезло, и только долго колебался и прыгал в темноте рубиновый фонарик последней машины. Настоящая жизнь пролетела мимо, радостно трубя и сверкая лаковыми крыльями. – Вам не завидно, Балаганов? Мне завидно». А ведь есть ещё и космос, который изначально был заточен под русскую мысль – от Циолковского до Королёва и Гагарина. Во Франции тоже есть космонавты, но Париж —…столица моды, парфюма и лёгкого жанра. Италию мы любим за песни про Феличиту. Немцев – за философию. Будем честными: нам интересны не стены, а горизонты. Высота. Разговор с Богом. А серьёзность – ещё и от сложных погодно-климатических условий. Русь = зима. Как там, у Олега Куваева в «Территории», этой энциклопедии русского духа? «Серьёзные не умирают. Серьёзность – путь к бессмертию. Легкомыслие – путь к смерти. Легкомысленные подобны мертвецам». Да. Одним из символов России всегда являлся медведь – тоже серьёзное животное. Очень. Ещё вспомнилось. Вдогонку. Юрий Визбор, как и положено позднесоветскому интеллигенту, иронизировал насчёт масштабности и серьёзности. Помните – «…зато мы делаем ракеты и перекрыли Енисей, а также в области балета…»? Вроде бы хотел слегка куснуть, но сказал-то чистую правду.

Егор Холмогоров

Из очерков русского мира

В рейтинге самых северных населенных пунктов на Земле, у России, как ни парадоксально, не так уж много позиций. Первенство принадлежит канадцам и норвежцам (которые, впрочем, пользуются преимуществами захвата в годы гражданской войны спорного с Россией Шпицбергена-Груманта).

Ситуация резко меняется, когда мы переходим от рейтинга поселений к рейтингу крупных городов. Здесь преобладание России абсолютно – самый северный город-миллионник – Санкт-Петербург, самый крупный город за полярным кругом – Мурманск, самый северный город стотысячник – Норильск. Очевидно, что именно русская цивилизация продвинулась как нельзя дальше в деле освоения Севера для постоянной городской жизни, для размещения крупных поселений в условиях, которые представителям других цивилизаций кажутся нечеловеческими.

В очень забавное противоречие впадает современный крупный специалист по теории цивилизаций британец Фелипе Фернандес-Арместо. Он начинает свою книгу «Цивилизации» с романтического тезиса: «Я предпочел бы быть частью цивилизации, которая меняет мир с риском пожертвовать собой, а не жить в обществе, которое лишь скромно поддерживает свои минимальные потребности. Я скорее принял бы участие в войне или присоединился к движению протеста, чем покорился превосходящей силе, поэтому я хочу принадлежать обществу, которое остро реагирует на вызовы природы, а не подчиняется им».

Казалось бы всё ясно: цивилизация – это умение отважно противостоять среде и подчинять её себе. Но вот повествование Фернандеса-Арместо доходит до Норильска и его тон внезапно меняется: «В Норильске с его двухсоттысячным населением дома стоят на вечной мерзлоте на сваях, квартиры отапливаются 288 дней в году, постоянно приходится убирать снег, а «уличное освещение вчетверо ярче, чем в русских городах, расположенных южнее». Похоже, в определенных средах цивилизация – это иррациональная стратегия. И здесь лучше подчиниться природе, чем пытаться приспособить ее для нужд человека». По введенному самим же автором критерию Норильск – это запредельно отважный вызов брошенный природе цивилизацией. Но, видимо, поскольку цивилизация русская, он предпочитает этого впечатляющего успеха не признавать.

Впрочем, в другом месте этот же автор подчеркивает, что если бы наблюдатель из космоса, зная будущее наперед, наблюдал бы за изменением течения мировой истории в 1492 году, то начало русского движения в Сибирь показалось бы ему несравнимо более значительным событием, нежели плавания Колумба и Васко да Гаммы: «Морские империи, основанные западноевропейскими государствами по следам Колумба, Кабота и Васко да Гамы, исчезли. Поистине из всех европейских империй, основанных в начале современного периода, уцелела только Российская империя в Сибири; ее потенциал и сегодня далеко не освоен. И если космическому наблюдателю судьба Югры в 1490-е годы покажется более интересной, чем участь араваков или кои-кои, кто может сказать, что он не прав?»

Здесь, мне кажется, британскому исследователю удается ухватить главное. Сибирь – это еще до конца не сыгравшая ставка в мировой истории. Арктика – ставка, которая, по большому счету, еще и не начала играть. И весь арктический потенциал России обращен в будущее.

Когда мы говорим, что Россия – Евразия, мы обманываем сами себя. Начавшись на Востоке Европы, Россия движется не в Азию, а в Арктику. Именно освоение северных, приарктических областей стало не только прологом, но и побудительной причиной движения в Сибирь. Академик С.Ф. Платонов связывал экспедицию Ермака с поиском Строгановыми континентального пути на «златокипящую Мангазею», морскую арктическую дорогу, которую давно уже открыли торговые люди из Холмогор. Дорога через устье Оби в итоге была найдена, а северный «мангазейский ход» был запрещен в 1618 году правительством, что на несколько столетий парализовало народную морскую колонизацию Арктики, перенаправив основной поток по речным дорогам Сибири.

Но сто такое сама Сибирь, если не пространство, где далеко на юг заходит Вечная Мерзлота, то есть, в сущности, та же Арктика. Страна без городов, без мировых религий, без культурной макроидентичности. Русское движение в Сибирь не было движением в Азию, напротив, оно ограждало Арктику от проникновения Азии. Вырвав Сибирь из рук Кучума, Ермак отобрал её у данника бухарских Шейбанидов.

Характерной особенностью русского продвижения на восток является арктический охват. К.И. Зубков отмечает два потока русского движения на Восток: «Первый, следовавший в основном вдоль таежной и приморской тундровой широтной зоны Сибири, по общему правилу, на 20–30 лет опережал второй, который тормозился на границе Леса и Степи частыми военными столкновениями с воинственными кочевыми народами Азии и необходимостью осуществления специальных оборонительных и военно-экспедиционных мероприятий». Весьма показателен здесь русский алгоритм освоения Енисея. «Выход русской колонизации на рубеж Енисея на Севере был закреплен в целом в начале XVII в., когда были заложены Мангазейский острог (1601), Туруханское и Инбатское зимовья (1607); контроль над средним течением Енисея был установлен в 1618–1619 гг. со строительством Маковского и Енисейского острогов; начало же утверждения русских на верхнем Енисее относится лишь к 1628 г. – времени закладки Красноярска».

Русский мир развернут к Северу. И Север для него является как геополитической реальностью и пространством освоения, так и метафорой невозможного. Причем это невозможное связано не со спортивными рекордами, носящими разовый характер, а с прочным жизненным освоением. Задача не в том, чтобы первым придти на Северный Полюс, а в том, чтобы первыми научиться там жить.

В экстремальных климатических условиях русские развивали свою цивилизацию как нормальную, с полным хозяйственным комплексом, не столько адаптируясь к природным условиям, сколько адаптируя их к себе, создавая искусственную среду. Экстремальность, установка на достижение невозможного (а порой – нечувствие к границам возможного) – важная часть русского самосознания. Наш прорыв в Океан и в Космос, – это лишь логичное продолжение нашего движения на Север.