Доктрина Русского мира - Коллектив авторов

«Божией милостью, Мы Великий Государь Царь и Великий Князь Алексей Михайлович всея Великие и Малые и Белые России, Самодержец Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский, Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Сибирский, Государь Псковский и Великий Князь Литовский, Смоленский, Тверской, Волынский, Подольский, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных, Государь и Великий Князь Новгорода Низовские земли, Черниговский, Рязанский, Полоцкий, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Удорский, Обдорский, Кондинский, Витебский, Мстиславский, и всея Северные страны Повелитель, и Государь Иверския земли, Картлинских и Грузинских Царей, и Кабардинские земли, Черкасских и Горских Князей, и иных многих государств и земель восточных и западных, и северных отчич и дедич, и наследник, и Государь, и Обладатель».

Сущность русского самодержавия в этом титуле выражена с предельной четкостью, – это простирающаяся власть, простирающаяся до бесконечности, так что дважды приходится повторять «и иных», резервируя место для тех земель, которые присоединяются и еще будут присоединены. А более конкретная часть титула – это нанизанные друг на друга «удельные» чешуйки предшествующей эпохи. Русское Самодержавие есть пространственная категория, как и большинство других категорий русской цивилизации. Её смысл – это держание власти одним московским князем и царем над тысячами и тысячами земель, уделов и вотчин и их людей. Любое могущее осуществиться в результате русского распространения новое пространство непременно символизируется через держание русского государя.

Русская власть держит. Держит в единой руке то, что иначе рассыпалось бы в результате подчиненного русскому аффекту пространственного разбегания. При этом единство всего этого содержимого властью разнообразия совершается лишь в руке государя, но никак не помимо неё.

Иногда возникает впечатление, что русская власть даже сознательно не допускает горизонтальной интеграции нации и страны помимо себя, вне своего посредства. По крайней мере, именно так смотрит на макросоциальную структуру Русской Империи Ш. Эйзенштадт. Для него характерной чертой социального порядка Российской Империи является высочайший уровень монополизации символов политической власти и космического порядка, достигаемый за счет принудительного разобщения политических, религиозных, культурных и экономических элит. Эйзенштадт полагает, что преобразовательные возможности российского общества были весьма низки в течение многих столетий, так как элиты полностью лишались возможности политического протеста.

Это утверждение, конечно, содержит значительное преувеличение. Самодержавие в России не раз и не два сталкивалось с мощным протестом – народными восстаниями, старообрядческим движением, смутами, дворцовыми переворотами и заговорами, а в конечном счете старый порядок пал под ударом революции, предпосылки к которой тоже должны были как-то вызреть. Иногда восстание и бунт оказывались вполне эффективной формой коммуникации между властью и народом, как, например, Медный бунт 1662 года, приведший к изменению финансовой политики.

Чего действительно удалось достичь самодержавию, так это вытеснения легитимных форм протеста, как наиболее опасных. Социальный механизм был сконструирован так, что практически любой протест ставил его фигуранта вне социальной системы и даже космического порядка как целого.

Но вот какая интересная картина вырисовывается, если сопоставить оценку Эйзенштадтом Российской Империи с её ближайшей типологической родственницей – Византийской Империей. Исследователь отмечает более высокую автономию элит, их смелые притязания на самостоятельность. «Византийская империя демонстрировала более высокую степень совмещаемости между различными движениями протеста и политической борьбой, чем это было в России… По существу именно острота этой борьбы привела в конце концов к падению империи».

Оказывается самодержавие стало для русской цивилизации способом избежать повторения судьбы Византии и сохранить контроль над социальными противоречиями так, чтобы они не привели к краху всей государственной конструкции. Снисходительно смотреть на свободную игру исторических сил, как показал опыт трех революций и перестройки, – это означает обречь на катастрофу весь социум, в том числе и сами эти исторические силы.

Предельно жесткий контроль и централизация оказываются меньшим злом, чем торможение развития, поскольку попытка стимулировать развитие через «свободную конкуренцию» элит неизменно заканчивается катастрофой. Но такой выбор, который позволяет России в её самодержавной сборке выживать и все-таки достаточно успешно развиваться, накладывает на самодержавие особую ответственность именно в качестве локомотива развития. Подавляя ради выживания социальную конкуренцию, оно обязано обеспечить при помощи других механизмов то развитие, которое иначе достигалось бы на пути борьбы социальных групп и элит.

Патриотизм присущ большинству развитых наций и в Европе и за её пределами. Но мало где он в такой степени лежит в самой основе цивилизации, как у русских благодаря представлению о Русской Земле – одной из ключевых категорий русской цивилизации. Именно русское патриотическое национальное сознание является старейшим национальным сознанием среди современных европейских народов.

Нет еще никакой Франции, есть «западная Франкия». Нет еще никакой Германии – есть Священная Римская Империя, к названию которой слова «германской нации» будут прибавлены лишь в 1512 году. Англия, лишь недавно под властью датских королей изжившая разделение на области англосаксонского и датского права, уже попала под власть новых властителей – горделивых нормандцев, соединивших франкскую спесь и норманнскую жестокость. А на Руси летописец уже выводит в заглавии своего труда вопрос: «Откуда есть пошла Русская Земля?»

Еще за полтора столетия до того русские послы приходят в Царьград со словами «мы от рода русского» – и приходят они «от великаго князя рускаго, и от всея княжья и от всѣх людий Руское земли». Уже в первом в истории документе с упоминанием русских – Бертинских анналах за 838 год, появляется эта формула «от рода русского»: «id est gentem suam, Rhos vocari dicebant». Летописец помнит еще отличия полян от древлян и вятичей, он знает, что русские князья соединили варягов и славян, но единство этой общности именуемой «русью» уже несомненно и вне обсуждения.

Первый русский летописец сознательно конструирует образ русской истории как истории единого народа, создающего единую страну и подчиненного единой власти (о том же говорит митрополит Иларион в «Слове о законе и благодати», касаясь князя Владимира: «И единодержець бывъ земли своеи, покоривъ подъ ся округъняа страны, овы миромъ, а непокоривыа мечемь»).

Эти три элемента – Земля, Народ, Держава в их единстве являются подлинной формулой русского патриотизма, унаследованной Россией от тех времен, когда никакого патриотического сознания у западноевропейских народов обнаружить еще невозможно. Лишь в 1214 году, после битвы при Бувине, где Филипп Август разбил германского императора и англичан, мы можем нащупать что-то вроде французской национальной гордости. Всего тремя десятилетиями позднее на Руси создается «Слово о погибели Русской Земли», щемящий душу патриотический манифест, оплакивающий гибель Руси в пожарище монгольского нашествия.

По прихоти истории рассказа о погибели до нас не дошло, зато нам остался настоящий гимн той старой домонгольской Руси, показывающий как высоко стояло ее патриотическое сознание. «Слово» – это настоящее признание в любви к Русской Земле, наслаждение её красотой и благоустройством.

«О, свѣтло свѣтлая и украсно украшена, земля Руськая! И многыми красотами удивлена еси: озеры многыми удивлена еси, рѣками и кладязьми мѣсточестьными, горами, крутыми холми, высокыми дубравоми, чистыми польми, дивными звѣрьми, различными птицами, бещислеными городы великыми, селы дивными, винограды обителными, домы церковьными и князьми грозными, бояры честными, вельможами многами. Всего еси испольнена земля Руская, о прававѣрьная вѣра хрестияньская!»

Но предметом любования является не только природная красота Руси, но и её сила, власть над многими народами и престиж её единодержцев.

Именно эта общая национальная память, идея Русской Земли как единства, была той силой, которая удержала Русь от распада и исчезновения в годы ордынского владычества. И особенно почитал народ тех, кто готов был в те годы сражаться за Русь, как это делал святой Александр Невский. Для Великого Новгорода Александр был и защитником и палачом, когда принуждал богатый и не затронутый нашествием торговый город к монгольской дани. Принуждал ради того, чтобы облегчить нагрузку на другие, разоренные русские земли. Казнил, топил, вынимал глаза и должен был бы оставить по себе память как о деспоте. Однако что же пишет новгородский летописец в I новгородской летописи старшего извода по случаю кончины князя: «Дай, Господе милостивыи, видеть Лице Твое ему в будущий век, иже потрудися за Новгород и за всю Русьскую Землю».