Дух Зверя. Книга первая. Путь Змея - Анна Кладова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она прошла в дальний угол спальни, отворила спрятанную в нише дверь и по узкой лестнице спустилась в темный покой. Сначала ей показалось, что она ненароком забрела в кладовую, куда за ненадобностью сваливали всякий хлам. Скамьи, стулья, сундуки, комоды, шкафы, зеркала на подставках, завешенные, как при покойнике, простынями — все замерло в каком-то причудливом хороводе, центром которой была массивная кровать с балдахином. Змея протиснулась к ней и отдернула тяжелый завес. Смятая постель была пуста.
— Никого? — вкрадчиво поинтересовался тихий неприятный голос из глубины завалов.
— Угу, никого… там давно уже никого нет, — ответил другой, по-мальчишески задорный и недобрый, и тихий смех рассыпанным жемчугом покатился по комнате.
— Покажись сейчас же! — строго произнесла Змея, вглядываясь в темноту.
— Вот и сам скажи ей, чтоб ушла и оставила нас в покое, — продолжал бубнить некто третий, — пришла, орет, мешает думать…
— Заткнись старик! Ты так туп, что тебе даже тишина не поможет, — мальчишка зло засмеялся. Недовольное ворчание стихло. Да сколько вас здесь? Олга подобралась к скамье, заваленной тряпьем, сдернула одеяло и увидела призрака: человека, который для всех был мертв.
Даримир как две капли воды походил на своего младшего брата, Игната Соловья, вот только было в его облике что-то… Олга пошарила вокруг, найдя тяжелый шандал, затеплила свечу и осветила тощую фигурку обитателя тайника. Это было лицо безумца, худое, измученное видениями, и оттого некрасивое и жалкое, с перекошенным неестественной улыбкой ртом в кольце губ по-женски мягких и нежных. Это был взгляд умалишенного, смотрящий сквозь мир и углубленный в себя. Это был шептун с голубой вязью печати вокруг трепещущего сердца. Теперь, в свете живого огня, Олга не видела сходства с Соловьем и удивлялась про себя, что же заставило ее так ошибиться? Если этот несчастный когда-то, по словам Елани, был красив, то ныне вряд ли можно было назвать его таковым. Дарим же продолжал бессвязно бормотать, закрываясь ладонями от света, и все пытался выдернуть одеяло из цепких пальцев Змеи, внимательно разглядывающей свою жертву. По непонятной причине вид выпирающих ребер, впалого живота и тазовых костей, торчащих, как две рогатки, из-за пояса сползших на бедра грязных подштанников, вызывал у нее раздражение. Она схватила его за подбородок, встряхнула и рявкнула:
— Замолкни!
Дарим сощурился и пристально глянул на Олгу совершенно осмысленным и очень недобрым взглядом темных, как ночь глаз. Она вздрогнула от неожиданности и ослабила хватку. Дарим вырвался, отполз в дальний угол лежанки, поскуливая, как побитая собака, и снова забормотал, хлюпая носом. Что за наваждение! Этот взгляд… могу поклясться, что секунду назад его глаза были светло-серые! Она подсела к одержимому чужой сутью, приобняла за дрожащие плечи, повернула к себе и бережно взяла в ладони мокрое от слез лицо. Блуждающий взор бесцветных глаз был мутен.
— Дарим, — нежно позвала Змея, — Даримир. Ты меня слышишь, Даримушко, солнышко, звездочка ясноокая?
Он потерся щекою о мягкую ладонь, улыбнулся и посмотрел Змее в глаза, будто окунул в теплое синее-синее озеро.
— Здравствуй, светлая.
Она некоторое время молчала, пораженная.
— И ты здравствуй, Дарим.
— Ты так прекрасна, светлая. Кто ты?
— Змея… но ты можешь звать меня Олгой.
— Могу, — кивнул он, и вдруг взгляд его стал тоскливым, будто он неожиданно вспомнил что-то неприятное. — А, я знаю, кто ты! Ты тоже будешь мучить меня? Как они?
— Нет, мучить не буду…
— Я верю. Ты, пожалуй, самый хороший из снов за последнее время, — грустная улыбка скользнула по его губам, — да что уж там, единственный хороший сон.
— Я не сон, Дарим. Я реальна.
— Возможно, но я не вижу разницы. Те, другие, тоже реальны, иначе как бы они могли принести мне столько боли…
— Кто — другие?
— Другие… сны…. Я не могу называть их людьми.
— Их много?
— Не знаю, наверное, много, — взгляд юноши вдруг остекленел, лицо исказилось гримасой боли. Он обхватил голову руками, продолжая шептать.
— Они все время кричат в моей голове, они все хотят жить. Это так страшно, когда они рвутся… наружу. Но я не могу их пустить. Мучительно! И нестерпимо! А они хотят выйти… особенно этот, черный, как смерть… как тьма… как ночь, — голос его тускнел и чах подобно цветку, опущенному в ядовитую воду. Взгляд вновь стал бессмысленным и мутным.
— Дарим?
Тот поднял глаза, окатив ее чернотой бурлящего дегтя.
— Что тебе нужно от меня? — он прищурился, с интересом оглядывая ее, — зачем пришла?
— Поговорить.
— Зачем убивать время ненужными словами, — голос сделался низким и хриплым, а взгляд серым и холодным, — лучше помолчать.
— Ага, заткнуться, и оставить меня в покое, — темные глазища сверкнули и погасли. Дарим уткнулся подбородком в колени и замер, безучастно глядя на дрожащую струйку свечного пламени.
Олга некоторое время молчала, глядя на тонкий вытянутый профиль, окутанный вьющейся дымкой белесых волос, на искусанные губы, на бугры выпирающих позвонков, и в груди росло, набухая, тоскливое, ноющее чувство. Она взяла безвольную руку шептуна. Дарим покорно встал, подчиняясь ее воле, и пошел следом, все так же глядя куда-то в пространство. Олга уложила его в кровать, накрыла одеялом.
— Спи.
И тот мгновенно заснул, свернувшись в тугой комочек.
Сколько чужих жизней заперто в твоем теле, мальчик? Шептун… хм. Синеокий юноша, сероглазый старец, да наглый малолетний грубиян с черным взглядом? И не похоже, что список оканчивается этими тремя. Что за изверг поставил тебе печать, притягивающую заблудшие души? Или все печати действуют подобным образом?
Утром Олга поинтересовалась у хозяина, почему тот прячет младшего сына и прикрывает его существование ложью о мнимой смерти, на что воевода — убеленный сединами могучий воин — вдруг опустил лицо в ладони и по морщинистым щекам, наверное, впервые за многие годы покатились скупые и оттого крепко соленые слезы. Илья рассказал ей все, что знал. Как десять лет назад его старший сын, смелый, но слишком самолюбивый, навязался к надзирателю-одиночке в ученики, как злобный йок издевался над Беляном, и как дал ему заведомо невыполнимый урок — съездить на Княжий остров и доставить письмо оракулу. Поведал о перебранке между двумя братьями, о том что все видел, но не останавливал, надеялся, что старший одумается, но как услышал слова младшего: “Да ты очарован, брат!” — понял, что поздно. Увещевания уже не действовали на своевольного Белослава, он сбежал сразу же после разговора с отцом, прихватив с собой живой щит
