Неизвестная «Черная книга» - Илья Альтман

(Я спросил опрошенных, чем можно объяснить такую пассивность со стороны жертв Рейняй, и те на это мне ответили, что несчастье постигло всех так неожиданно, что ничего не успели предпринять, и, помимо того, никто не вообразил, что немцы, хотя бы и гитлеровцы, способны убивать женщин и детей, и они утешались надеждой, что смертью они спасут жен и детей. В случае сопротивления или массового бегства они боялись за жизнь своих жен и детей. – Л. Е.)

Были и единичные случаи сопротивления. Когда вывели на расстрел врача из Ретово[326] доктора Закса, его жена никак не давала ему уйти самому и пошла с ним вместе со своим грудным ребенком. Палачи ее гнали обратно, но она не давалась, билась, ругала палачей самыми жестокими ругательствами. Палачам наконец надоело возиться с несчастной женщиной, и они сделали ей одолжение и застрелили ее и ребенка.

Ицхак Блох просил разрешить ему сказать перед смертью пару слов[327]. Палачи ему разрешили. Он встал и сказал: «Теперь вы проливаете нашу невинную кровь. Настанет же время, когда ваша собачья кровь обрызгает мостовую». Его прибили прикладами.

Каждую группу застреленных засыпали тонким слоем песка, и на них стреляли другую партию. Были многие случаи, когда засыпали раненых полуживых людей. Об одном таком случае рассказывают следующее. Лейбзон из Лауково был вместе с группой других подвезен к яме, и там его заставили засыпать только что застреленных. Когда он начал засыпать, он громко расплакался, из ямы он услышал голоса своих детей, которых вывели предыдущей партией: «Отец! Не засыпай нас! Мы еще живы!..»

Эта резня продолжалась во вторник, среду и четверг. Были истреблены около пяти тысяч мужчин из Тельшяй и окрестных местечек[328]. Земля над ямами все время колыхалась, ибо там было много заживо похороненных. Целую неделю после этого кровь била из ям фонтаном.

Несколько дней после этого избиения жизнь в лагере как бы замерла.

Все оставшиеся в живых женщины и даже дети потеряли интерес к жизни. Никто не выходил из лагеря за пищей, никто даже не принимал пищи из рук палачей. Перестали даже заботиться о маленьких детях. Единственное желание каждой было – вырваться как-нибудь из лагеря и украдкой подходить к тому ужасному месту, где погибли дорогие люди, и с ужасом следить за фонтаном крови, искать среди оставшегося платья и обуви какую-либо вещь от дорогого человека и чувствовать под собою колыхавшуюся землю (слова Векслер).

Через семь дней после резни все оставшиеся в живых были переведены в новый лагерь Геруляй. В Геруляй было еще грязнее, чем в Рейняй. Вшивость была там невозможная; вши были везде: в платьях, на стенах и даже в кустах около реки. Пища была там плохая. Работы давались непосильные – в полях и в лесу.

Ужасны были ночи. Изнеможенные женщины галлюцинировали, перед их измученным взором весь барак был полон привидений погибших. Ужас прожитого еще увеличивался издевательствами охранников, которые угрожали, стреляли. Для большего террора сами палачи распространяли слухи о скорой ликвидации нового лагеря, определяли даже сроки этой ликвидации. Говорили об отделении детей от своих матерей, о новой акции истребления. И каждый раз испуганные женщины посылали делегации в город просить помощь. Бывали у местного епископа католической церкви Стаугаутиса, у начальника уезда Романаускаса, у других хороших знакомых. Но никто не мог оказать помощь. Епископ несколько раз выступал против палачей в кафедральном костеле. Другие выражали соболезнование, но из всего этого, конечно, ничего не вышло. Иные, как Романаускас, еще напугивали делегацию, больше спасения не было.

А слухи о ликвидации лагеря делались все упорнее. Помимо всего этого, в лагере свирепствовали разные эпидемии – тиф, дифтерит и другие. Большая часть маленьких детей погибла от них, ибо не было ни врачей, ни медикаментов, а которые дети посылались в местную больницу, тоже погибали вследствие плохого ухода. Приблизительно через семь недель после того, как лагерь был создан, к лагерю подъехали две машины, полные вооруженных бандитов, и окружили лагерь усиленной охраной. Всю ночь комендант Платакис со своими бандитами пировали. Ночью он пригласил к себе представительниц лагеря – Яжгур, Блох и Фридман и потребовал в виде откупа от назначенной «акции» последних драгоценностей лагеря. Испуганные женщины шли по баракам и собирали последние остатки от всего лагеря, говоря, что этим лагерь откупится от готовящейся резни. В два часа ночи представительницы внесли коменданту последнюю контрибуцию и застали коменданта и его сообщников в самом пьяном виде. Комендант соизволил принять принесенные деньги и драгоценности – около тридцати тысяч рублей и несколько десятков обручальных колец – и обещался пощадить лагерь.

Но рано утром бандиты ворвались в лагерь, разбудили всех и приказали выходить на площадь лагеря, говоря, что лагерь должен подготовиться к эвакуации. Посоветовали брать с собой только хорошие вещи и вынести их на площадь. И действительно, на площади стояли подводы согнанных туда крестьян. Все оделись, собрали свои последние пожитки и вышли на двор. Их сразу бандиты окружили плотно сомкнутой цепью и приказали сесть на землю. Началась сортировка: молодых женщин в возрасте до тридцати лет и девочек приблизительно ставили вправо, других, старых женщин и мальчиков без различия возраста – влево.

Сначала смущенные женщины не разобрались в значении обеих сторон, но потом, когда догадались, что стоящие слева обречены на смерть, стали толкаться вправо. Но бандиты уже не давали переходить из одного ряда в другой. Вправо было около четырехсот человек, влево – прочие тысячи. Правых отправили пешком и на подводах в гетто в Тельшяй, а левых оставили. Были случаи, когда сами бандиты хотели одну или другую перевести вправо, но сами жертвы предпочли умереть, чем оставить дорогих людей умереть одних.

Яжгур получила особую «милость» от коменданта Платакиса, и он взял под свою личную охрану ее и ее дочерей (погибли летом 1944 года в партизанах), посадив их в своей комнате. Но у той Яжгур был и сын, необыкновенно талантливый (он в 1941 году был командирован в школу живописного искусства), и он попал влево. Все ее мольбы перевести его вправо не помогли. Тогда мать добровольно пошла умереть вместе с сыном. Девушку Иоселевич один бандит хотел перевести вправо, но она требовала взять с нею и ее старую мать, от этого бандит отказался. Три раза он предлагал переходить в другую сторону, но она без матери не пошла и пошла она вместе с ней на расстрел…

Таких случаев было много.

Началась резня, женщин по пятнадцать-двадцать группами выводили из ряда в ближайшую рощицу, где были уже вырыты ямы, приказывали раздеваться и застреливали. Для маленьких детей жалели пули, их брали за ножки и ударяли головками по деревьям и бросали в яму…

Спасшаяся из ямы Шлемович Мира сама видела, как один бандит взял семидневного ребенка из его кроватки и на глазах его матери (Двейре Леви из Лауково) разбил его голову о стенки его кроватки. Но были случаи, когда матери сами просили палачей застрелить своих раздетых малолеток-дочерей на их глазах, чтобы не подвергались насилию…

Резня эта продолжалась целый день, и в ней погибли около четырех тысяч женщин и детей.

Вещи палачи разграбили, разделили между собой или продавали съезжавшимся крестьянам. Вечером по окончании этого «задания» бандиты в двух грузовиках поехали в другое местечко. По пути они вопили и забавлялись. Этому свидетельница была мадам Векслер. Она в тот день резни работала у крестьянина и по совету хозяина, который, по всей вероятности, знал, что произойдет, осталась у него. Она видела палачей, возвратившихся со своей славной «работы», и они распевали песни и веселились…

Для оставшихся в живых четырехсот женщин началась новая жизнь. Их разместили в нескольких маленьких домах. Мебели, постельного белья и подушек не было. Пришлось спать на полу. Обитательницы гетто не получали почти никакого пайка, и им приходилось питаться милостыней.

Часть их сбежала в Шавельское гетто. Оставшиеся жили еще до Рождества 1941 года.

В рождественский день 1941 года бандиты собрали всех оставшихся в гетто и отправили на расстрел. Малая часть сбежала, их изловили, продержали в тюрьме без пищи, воды и в холоде и, полунагих и босых, повели на расстрел. Так погибло еврейство Жмуди[329], местечек Риетово[330], Альседай[331], Акмяне, Тельшяй и других. И остались из всей Литвы всего три гетто – в Вильнюсе (около двадцати двух тысяч), в Каунасе (около семнадцати тысяч) и в Шавлях (четыре тысячи).

Самую горькую участь имели евреи Альседай. Там их защитил альседайский ксендз и прелат. Он стал среди евреев и бандитов и сказал: «Вы через мое тело приступите к вашему кровавому делу». Бандиты удержались. По требованию ксендза бандиты разрешили евреям эвакуироваться, взяв с собой и провизию, и вещи, и даже свои земледельческие орудия, и живой инвентарь – лошадей, коров, коз и птиц.