Я Береза, как слышите меня - Анна Тимофеева-Егорова

- В Челябинск вы можете лететь хоть сегодня, - сказала я тогда Майорову. А вот в Югославию, в Белград, где живет профессор Трпинац, достать визу, нам, бывшим пленным, вряд ли удастся...

На встрече был и бывший летчик-истребитель Александр Каширин, приехавший из города Ступино Московской области. Обращаясь к доктору Синякову, он сказал:

- Вы лечили не только раны, но и души людей. Вы не думали о своей жизни, ежедневно, ежечасно подвергая себя смертельной опасности со стороны гестапо. Вы каждый день сообщали нам, раненым и больным, положение на фронтах. Вы вели пропаганду против власовцев, вселяли в людей веру в победу над фашизмом, организовывали побеги, доставали ножницы для перерезания колючей проволоки, хлеб беглецам, компасы. Вы были для нас, пленных, всем: и врачом, и командиром, и комиссаром, и отцом...

Я был летчиком-истребителем. С первого дня войны на фронте. Многое повидал, многое пережил. В последний свой воздушный бой я со своим ведомым дрался с шестеркой истребителей. Мы сбили одного мессершмитта, затем второго, а третий вышел из боя с повреждениями. Но и мне здорово досталось. Боли от полученных ран не было, а вот кровь откуда-то лилась. Я чувствовал ее запах и у меня от этого кружилась голова, дурманило. Тогда я повернул на восток, хотел - во что бы то ни стало - долететь до своих. Когда мотор заглох, я был уверен, что сажаю свой "ястребок", уже перелетев линию фронта - на своей территории. Но я не дотянул до своих...

Сознание ко мне вернулось не скоро. А может оно и совсем бы не вернулось, не окажись я в Кюстринском лагере у русского доктора. Вы, Георгий Федорович, ампутировали мои гангренозные ступни ног, очистили многочисленные раны и я ожил... Нас было шестнадцать летчиков. Вы нас лечили, берегли, как сыновей, прятали среди раненых пленных, ведь для летчиков у фашистов был уготован специальный лагерь с особым режимом. Трудно перечислить все, что вы сделали для спасения советских людей, да и просто для людей в многонациональном лагере "ЗЦ". И мы, спасенные вами, низко кланяемся вам и говорим большое русское спасибо, дорогой наш доктор! Стихотворение, которое вы нам читали в лагере, я запомнил:

Сквозь фронт, сквозь тысячу смертей,

Сквозь дантов ад концлагерей,

Сквозь море крови, жгучих слез

Я образ Родины пронес.

Как путеводная звезда,

Сиял он предо мной всегда...

Образ Родины придавал нам силы, вселял веру в нашу победу. И мы выстояли всем смертям назло!

"Смерш"

Память. Ох уж эта память... Ни с того, ни с сего заработала и вытащила такое... Не приведи Господь! Столкнула такие отдаленные времена, обстоятельства людей живых, сегодняшних, и тех, что были когда-то и погибли...

Я осторожна со своей памятью. Вообще стараюсь не увлекаться воспоминаниями. Память - памятью, а жизнь - жизнью. И все-таки я должна рассказать своим внукам и правнукам правду. Правду о том, как под Кюстрином, когда затихли бои и подоспели тылы, всем нам, оставшимся в живых, теперь уже бывшим узникам Кюстринского лагеря, приказали идти в город Ландсберг - на проверку. Я идти не могла.

И вот, помню, ехал по дороге солдат на повозке, и доктор Синяков упросил его довезти меня до ближайшего городка, куда тот солдат и сам направлялся. Мне Георгий Федорович сказал, чтобы при въезде в город ждала их у первого дома. Недолго пришлось ждать. Только успела присесть на лавочку, как подошли ко мне офицер, два солдата с автоматами и приказали следовать с ними. Так, с двумя автоматчиками по бокам, во главе с красным командиром я и поковыляла по поверженному немецкому городку.

На мне был жакет "по последней варшавской моде" - тот подарок от пленных англичан. На жакете два ордена Красного Знамени, медаль "За отвагу", а в нагрудном кармане лежал партийный билет. Опаленные огнем волосы еще только-только начинали вырастать, так что голову я прикрыла теплым шарфом. Подарил мне его югославский крестьянин из провинции Банат - Жива Лазин.

Так вот я и шла по городу - в таком обмундировании, тапочках из шинельного сукна с красными звездочками на мысах, и в сопровождении "почетного экскорта". Привели меня в комендатуру, к самому коменданту. Тот не долго думая, без особых проволочек и допроса "подозрительной личности" - теперь уже с усиленным конвоем - отвез меня прямо в отделение контрразведки "Смерш" 32-го стрелкового корпуса, 5-ой Ударной армии. Здесь меня "разместили" на топчане в караульном помещении. Внизу, в подвале, были пленные гитлеровцы, а я, слава Богу, не с ними вместе, а над ними. Как говорят летчики, имела преимущества в высоте.

В первую же ночь, два солдата с автоматами повели меня на допрос. Надо было подняться на второй этаж соседнего с караульным помещением здания. Плохо слушались ноги, при движении лопалась тоненькая кожица, едва образовавшаяся на ожогах, саднили и кровоточили руки на сгибах и ноги. Остановлюсь - солдат толкает автоматом в спину.

Ввели в ярко освещенную комнату с картинами на стенах и большим ковром на полу. За столом сидит майор. На вид доброжелательный. Но для начала отобрал у меня награды, партбилет, внимательно и долго рассматривал их в лупу, долго не разрешая мне садиться. Вот-вот, думаю, упаду, но напряжением каких-то сил держалась и все просила разрешить мне сесть. Наконец разрешил. Думала, что никакая сила меня не оторвет теперь от стула, ан нет. "Доброжелательный" майор как гаркнет:

- Встать! - я и вскочила с того стула.

А дальше посыпалось:

- Где взяла ордена и партбилет?

- Почему сдалась в плен?

- Какое было задание?

- Кто давал задание?

- Где родилась?

- С кем должна выйти на связь?..

Эти и другие вопросы майор задавал мне по очереди или вперемешку почти до самого утра. Что бы я не говорила, он кричал: "Лжешь, немецкая овчарка!.."

Много ночей было одно и тоже. В туалет водили под конвоем. Есть приносили раз в сутки сюда же, в караулку - на топчан. Оскорбляли всякими нецензурными словами...

Мое имя было забыто. Я была "фашистская овчарка".

Вспоминаю, как после войны я впервые рассказывала о моем пребывании в "Смерш" нашему бывшему командиру полка Петру Кареву. Я говорила тогда и плакала почти до истерики, а он как закричит:

- А что ты? Что же ты не напомнила ему хотя бы тот случай, когда тебя в сорок первом посылали на беззащитном У-2 на разведку? Когда ты, Аня Егорова, в сорок втором на том же У-2 была сбита и подожжена фашистскими истребителями, обгорела, но приказ войскам доставила. То ли было! Через то ли прошла! Брали Новосибирск, Ковель, Луцк, Варшаву... Почему же ты, летчик-штурмовик, ему, подлецу, тыловику, ничего не бросила в морду?!... - Карев гневно рубанул по воздуху рукой и предложил: - Давай выпьем, Аня Егорова, по сто граммов наших, фронтовых!..