Давид Копперфильд. Том I - Чарльз Диккенс

Первой заговорила Эмилия.

— Марте хотелось бы поехать, в Лондон, сказала она Хэму.

— Почему в Лондон? — спросил тот.

Навсегда запомнился мне взгляд, который он бросил при этом на сидевшую на полу женщину, в этом взгляде было и сострадание и также неудовольствие, что она — в обществе его любимой. Оба они, и Хэм и Эмилия, говорили почти шопотом, словно Марта была больная.

— Там лучше, чем здесь, — вдруг громко раздался третий голос — голос Марты, попрежнему неподвижно сидевшей на полу. — Там ни одна душа не знает меня, а здесь — все.

— Что же она там будет делать? — снова спросил Хэм.

Женщина подняла голову и мрачно посмотрела на него, потом снова опустила ее и вдруг, как будто пронзенная пулей, ухватилась за шею правой рукой.

— Она постарается вести себя хорошо, — сказала маленькая Эмилия. — Вы не знаете всего того, что рассказала она нам. Ведь правда, тетушка, как ему знать это?

Пиготти сочувственно кивнула головой.

— Я буду стараться вести себя хорошо, — проговорила Марта, — если только вы поможете мне выбраться отсюда. Хуже того, что я здесь, там я не могу быть, а лучше — могу. О, дайте мне уйти с этих улиц, где весь народ знает меня с самого детства! — вся дрожа, закричала она.

Эмилия протянула руку Хэму, и я видел, как он положил в нее небольшой парусиновый мешочек. Приняв его за свой кошелек, она сделала шаг или два вперед, но, заметив ошибку, вернулась к Хэму, который стоял подле меня, и молча показала ему мешочек.

— Это все ваше, Эмилия, — услышал я его тихий голос. — Дорогая моя, у меня теперь нет ничего на свете, что не было бы вашим. Деньги могут доставить мне радость только тогда, когда они вам нужны.

Снова слезы заблестели на глазах Эмилии; она молча повернулась и подошла к Марте. Не знаю уж, сколько она дала ей, только видел, как, нагнувшись над нею, она положила деньги ей за пазуху. Прошептав что-то, она спросила, достаточно ли этого.

— Более чем достаточно, — ответила Марта и, схватив руку Эмилии, стала целовать ее.

Затем несчастная женщина встала, закуталась в свою шаль так, что почти не было видно лица, и, громко рыдая, пошла к выходу. Перед тем как отворить дверь, она на мгновение остановилась, как бы собираясь что-то сказать, но так ничего и не сказала и, продолжая тихонько рыдать, вышла из кухни.

Когда дверь за ней закрылась, Эмилия как-то растерянно посмотрела на нас троих и вдруг, закрыв лицо руками, зарыдала.

— Полно, Эмилия! — ласково проговорил Хэм, нежно гладя ее по плечу. — Полно, дорогая, не надо плакать, моя красоточка!

— Ах, Хэм! — воскликнула девушка, горько плача. — Я вовсе не такая хорошая, как мне следовало бы быть. Порой я чувствую себя такой неблагодарной!

— Вы хорошая, да, да, хорошая, — утешал ее Хэм.

— Нет! Нет! — крикнула Эмилия, качая головой и рыдая. — Говорю вам, я не такая хорошая, как должна была бы быть, далеко не такая, далеко…

И она рыдала так, что казалось — сердце ее готово было разорваться на части.

— Я слишком злоупотребляю вашей любовью, я знаю это, — с рыданием говорила она, — я часто бываю недобра к вам, неровна, тогда как мне следовало бы быть совсем иной. Вы совсем по-другому со мной… Почему же я такая гадкая, неблагодарная, — я, которая должна бы только и думать о том, как вас сделать счастливым?..

— Да вы это и делаете, дорогая моя, — утешал ее Хэм. — Я счастлив, когда вижу вас, счастлив целый день только потому, что могу думать о вас.

— Ах, этого недостаточно! — закричала Эмми. — Вам это кажется потому, что вы сами хороший, а не я хороша. О, дорогой мой, поверьте, вы были бы гораздо счастливее, полюби вы другую девушку, более спокойную, более достойную вас, для которой вы были бы всем на свете, а не такое изменчивое, пустое, легкомысленное создание, как я…

— Бедное нежное сердечко! — прошептал Хэм. — Эта Марта совсем взбудоражила ее.

— Тетечка, милая, идите поближе ко мне, дайте мне прижаться к вам! — рыдая, промолвила Эмилия. — Ах, тетечка, какой несчастной чувствую я себя сегодня! Я не такая хорошая, как нужно, — знаю, что не такая…

Пиготти бросилась к ней, а Эмилия, посадив ее на стул у камина, стала перед ней на колени и, обняв ее за шею, взволнованно глядя на нее, закричала;

— Тетечка, молю вас, попытайтесь помочь мне! Хэм, дорогой, попробуйте и вы помочь мне, и вы тоже, мистер Давид, в память прошлых дней… Мне так хочется быть лучше, чем я есть! Так хочется быть в тысячу раз благодарнее, так хочется глубже сознавать, какое это великое счастье быть женой чудесного человека и вести спокойную, хорошую жизнь! Боже мой, боже мой! Сердце мое, сердце!..

Тут она спрятала свое лицо на груди моей старой няни и, прекратив свои жалобы; в которых было еще так много детского, как и в ее манере себя держать и в самой ее наружности, тихо плакала, а няня гладила и ласкала ее, как малого ребенка.

Понемногу Эмми стала успокаиваться, и тогда мы все принялись утешать ее, подбадривая и несколько даже подшучивая над нею. Она приподняла голову, заговорила с нами, а потом даже улыбнулась, рассмеялась и наконец, несколько сконфуженная происшедшей сценой, села рядом с тетушкой. Пиготти привела в порядок ее растрепанные кудри, вытерла ей глаза, оправила платье, чтобы, когда Эмми вернется домой, дядюшке и и голову не могло притти, что любимица его плакала.

В этот вечер я увидел то, чего мне до сих пор видеть не приходилось: Эмилия целомудренно поцеловала своего жениха в щеку и так прижалась к нему, словно видела в нем своего защитника.

Когда при слабом свете молодого месяца они вместе направились домой и я, глядя им вслед, думал о том, какая огромная разница между этим уходом и уходом Марты, я заметил, как Эмми, обхватив обеими руками руку жениха, все так же прижималась к нему.

Глава XXIII

Я ВЫБИРАЮ СЕБЕ РОД ДЕЯТЕЛЬНОСТИ

Проснувшись на следующее утро, я долго думал о маленькой Эмилии и о ее переживаниях после ухода Марты. Ни к кому не чувствовал я такой нежности, как к этому прелестному существу, подруге моих детских лет, которого я тогда, еще мальчиком, беззаветно любил. В этом я был убежден всю мою жизнь и умру с этим убеждением. И теперь мне казалось, что, став невольным свидетелем ее интимных переживаний, я обязан хранить их в строжайшей тайне. Рассказать о них даже такому другу, как Стирфорт, было бы, по-моему, поступком грубым, недостойным и меня самого и нашего чистого детства, обаяние которого в моих глазах и поныне окружает своим ореолом мою бывшую маленькую подругу. Поэтому я твердо решил хранить тайну в глубине своей души, и она, эта тайна, казалось мне, придавала новую прелесть маленькой Эмми.

За завтраком мне подали письмо от бабушки. Так как в нем был затронут вопрос, по которому, я считал, Стирфорт мог дать мне полезный совет, я уже заранее с восторгом предвкушал, как мы будем с ним это обсуждать дорогой в Лондон. В данную минуту нам было не до этого — надо было проститься со всеми нашими здешними приятелями. Не последнее место среди них занимал мистер Баркис; он искренне горевал о нашем отъезде, и я нисколько не сомневаюсь, что он снова охотно открыл бы свой заповедный сундучок, снова извлек бы оттуда еще одну золотую гинею, если б такою ценою он смог удержать нас в Ярмуте хотя бы еще на двое суток. Мистер Пиготти и его семейство были тоже очень огорчены нашим отъездом. Торговый дом «Омер и Джорам» в полном составе вышел на улицу проститься с нами. А Стирфорта пришло проводить столько рыбаков, наперебой предлагавших отнести на дилижанс наши чемоданы, что будь у нас багаж целого полка, то и тогда не пришлось бы искать носильщиков. Словом, мы покинули Ярмут, оставив по себе прекрасную память и общее сожаление, что уезжаем.

— Вы долго пробудете здесь, Литтимер? — спросил я его, в то время как он, в ожидании нашего отъезда, стоял подле дилижанса.

— Нет, сэр, — ответил он, — вероятно, не очень долго.

— Да этого он еще и сам сказать не может, — беспечным тоном проговорил Стирфорт. — Ему дано определенное поручение, и он должен его выполнить.

— Не сомневаюсь, что оно будет им выполнено, — заметил я.

Литтимер дотронулся до своей шляпы, как бы благодаря меня за хорошее о нем мнение, и я опять сразу почувствовал себя не старше восьми лет.

Дилижанс тронулся. Литтимер еще раз прикоснулся к своей шляпе, желая нам доброго пути, и остался стоять на мостовой, столь же таинственный, полный достоинства, как какая-нибудь египетская пирамида. Некоторое время мы ехали молча, не проронив ни единого слова. Стирфорту, против обыкновения, не хотелось болтать, а я задумался о том, когда мне снова удастся попасть в родные места и какие перемены произойдут за это время и с ними и со мной. Вдруг Стирфорт, мгновенно стряхнув свою задумчивость, дернул меня за руку и весело сказал (такие быстрые перемены в настроении были ему вообще присущи):