Пленники Амальгамы - Владимир Михайлович Шпаков

Когда поднимаю голову, замечаю разноцветные луковки Спаса на Крови, а чуть в стороне – золоченый шпиль Михайловского замка. Надо же, центр! Причем то место, которое я всегда проходила, возвращаясь пешком с дачи Шишмарева! Бывало, я усаживалась здесь на скамейку, доставала этюдник и с ходу делала набросок замечательного пейзажа. Какие психи?! Какие слабоумные цари?! Это же совершенство, это сама гармония! Вспоминаю то время, и вдруг – слезы из глаз; они текут и тут же замерзают на ледяном ветру…

– Ну, чего застыла? – слышу бурчанье. – Обратно пошли…

В дутом зимнем пальто и меховой шапке (то есть утепленная донельзя), санитарка утыкает нос в шарф и притопывает, всем своим видом показывая: она замерзла. А я не могу сдвинуться с места, захваченная воспоминаниями. Было дело: я прибежала сюда в белую ночь, пытаясь запечатлеть на мольберте необычный небесный свет, ни дневной, ни вечерний, вроде как предзакатное свечение неба. Жаль, не очень получилось, освещения не хватило для нормальной работы…

– Эй, слышишь?! Говорю: пошли назад!

За поводок дергают с такой силой, что едва не падаю. Воспоминание моментально умирает, скукоживается, будто воробей на морозе, и гармония (была ли она?) растворяется в ледяном воздухе. Нет никакого совершенства, есть город умалишенных, где Поприщины, князья Мышкины и прочие сумасброды разгуливают свободно, как я!

Придя в голову, крамольная идея насчет свободно разгуливающих сумасбродов набухает во мне, начиная развиваться в прихотливую сторону. Пусть я на поводке, зато без намордника, что дает кой-какие преимущества. Так я ж тебе устрою, зараза…

Возле светофора, что призывно горит зеленым, внезапно опускаюсь на четвереньки.

– Эй, ты чего?!

– Лаять хочу! – заявляю. – Меня же как собаку выгуливают? Вот и залаю сейчас!

Прохожие с удивлением взирают на странную парочку, некоторые застывают на месте. А я произношу первое «гав». Звук нравится, я еще гавкаю, потом еще, представляя себя пуделем, нет – лабрадором! А еще лучше волкодавом, что может запросто перегрызть горло тупой санитарке, а заодно и Львовичу с Эдуардом Борисовичем. Твари, вы надоели мне до смерти, я вас ненавижу!

– Гав! Гав! Гав! – выплескивается моя ненависть.

– Маечка, ты чего?! Вставай, пожалуйста, не надо…

Санитарка в панике озирается, натягивая на физиономию резиновую улыбку. Надо же, вспомнила имя, да и слово «пожалуйста», оказывается, знает! Еще несколько раз тявкаю, затем встаю и, отряхнув снег с колен и варежек, перехожу улицу. Всю обратную дорогу санитарка лебезит: мол, зачем же, Маечка, так себя вести? Сама знаешь, чем лучше поведение – тем скорее выпишешься! А если лаять на людей, разве дождешься выписки?! Так и будешь лежать, а с родни твоей будут денежки тянуть!

Далее разбор полетов у главврача, который при мне звонит Кате и брызжет слюной в трубку: больше никаких выходов за территорию! Она же человека укусить может! И тут же ко мне: ты что, впрямь себя собакой чувствуешь? Я молчу, размышляю, затем говорю, что пошутила. Если бы со мной пошел лично Эдуард Борисович – была бы паинькой, а санитарка грубая, необразованная, даже красоту Марсова поля оценить не может!

– Ну да, младший персонал оставляет желать… Хотя отбираем лучших! Ладно, иди и больше так не шути.

Сама удивляюсь своему хладнокровию. Про шутку высказалась Х, в то время как Y действительно чувствовала себя лабрадором (на волкодава пока не тяну). Но если раньше Х и Y путались, конкурировали, сливались в экстазе и тут же разбегались, то сейчас они научились подчиняться друг другу по моему хотению. Лошадиные дозы лекарств, создавшие внутри меня белую стерильность, сделали свое дело – я могу казаться нормальной. Внутри же царит Y, она готова в любой момент опуститься на четвереньки и залаять, а может, и загрызть кого-нибудь!

Выслушав меня, Сюзанна дает заключение:

– Шиза, как говорят в народе. Или F20, как пишут в историях болезни. Надо же, шифровальщики: латиницей с циферками болезни обозначают, будто играют в шпионов! Клуб избранных, черт возьми! Масонская ложа, состоящая из обладателей сакрального знания!

– Какого знания?

– Священного. Делают вид, что докопались до тайных клапанов наших душ и могут играть на нас, как на флейте. Но еще Гамлет говорил… Ты Гамлета читала?

– Нет, – говорю, – не читала. По телевизору смотрела!

– Так вот он говорил: играть на мне нельзя!

Сюзанна рассуждает на удивления здраво, а свои суждения высказывает даже персоналу, будучи с сестрами-врачами на короткой ноге. Бывает, к главврачу отправится без вызова и торчит в кабинете целый час. Потом выходят с Эдуардом Борисовичем едва ли не под ручку, воркуя на ходу, а расстаются с дружеской улыбочкой. В здешней столовой, где кормежка на убой, она сидит за отдельным столом, и блюда ей приносят не из кухни, а откуда-то из другого места. Что за дела, Сюзанна?! А та лишь усмехается в ответ: потом расскажу!

Но вскоре тайна раскрывается: в отличие от остальных пациентов Сюзанна не имеет диагноза, она пограничница. И укладывается сюда, чтобы отдохнуть от дурдома, царящего в семье. Живет Сюзанна с отцом и мачехой, которую тот привел после смерти настоящей матери. Казус в том, что мачеха всего на пару лет старше Сюзанны и была папашиной любовницей все последние годы, что, собственно, мамочку в гроб и загнало. Поэтому отношения у них – хуже не бывает, того и жди, кто-нибудь кому-нибудь стрихнину в суп подсыплет. Ненавистная родственница на полном серьезе боится быть отравленной, Сюзанна эти страхи подогревает, рассуждая за семейными обедами об использовании цианида или кураре, отчего мачеха то бледнеет, то краснеет, то убегает в туалет – тошнит. Понятно, используется любая возможность сбагрить Сюзанну, на что денег не жалеют.

– Эта тварь – жадная, но тут даже украшения в ломбард отнесла, лишь бы меня не видеть! У папаши с деньгами сейчас проблемы, так она заложила кольца с бриллиантами, чтоб меня ресторанным питанием обеспечить. Мне же из японского ресторана еду носят! Ты спросишь: люблю ли я суши? Не очень, просто хочу эту тварь разорить. Она ведь лично матушке названивала и рассказывала об их с папочкой утехах! Знала, что та сердечница, – и нарочно доводила! Так что японский ресторан – это цветочки, насчет ягодок я пока думаю…

Я догадываюсь, о каких ягодках речь – у Сюзанны даже руки трясутся, когда об этом говорит, и в глазах, и без того темных, скапливается угольная чернота. Когда она замолкает, держу паузу, затем спрашиваю:

– А ты действительно могла бы… Ну, цианид подсыпать?

На меня устремляют пристальный взгляд.

– Была бы как ты, – усмехается Сюзанна, – не раздумывая подсыпала бы! С вас