Новый Мир ( № 9 2008) - Новый Мир Новый Мир

Ради освобождения божественного огня Илье предстоит сжечь себя самого — это подвигнет мир к тому, чтобы стать чище и светлее. Его возлюбленная, оказавшаяся женой другого мужчины, подает Илье пример и, беременная, сгорает в огне в недрах горы, но Илья, хотя ему больше незачем жить, высвобождать огонь не торопится. В свете молнии он вспоминает наконец, что же продавал старик из Бронкса, — но читателю так и не доведется это узнать.

Несмотря на очевидную бредовость сюжета, роман представляет собой историю, в которой обилие подробностей не угашает динамичности. При том, что изложение воззрений героев не кажется особенно интересным. Во всяких там трактатах и

манускриптах, потемневших от времени и с забывшимися названиями, гностические концепции наверняка выглядят свежее и привлекательнее, чем в таком пересказе, — в противном случае они никого бы не занимали.

В книге встречается упоминание о Мерсиа Элиаде (его читает гностик Оскар)-— в русской транскрипции надо бы “Мирча”, впрочем, у этих гностиков встретишь и не такое.

Роман производит впечатление переводного или написанного на дистиллированном русском, оторвавшемся от живой среды, где этот язык укоренен; зато текст изобилует признаками детального знакомства с жизнью Нью-Йорка. Любопытно подробное знание суринамских верований, но аутентичность этого знания подтвердить или опровергнуть, естественно, затрудняюсь. Не исключено, что на кого-

нибудь эта книга способна произвести впечатление откровения. Что-то, во всяком случае, заставило о ней написать.

КИНООБОЗРЕНИЕ НАТАЛЬИ СИРИВЛИ

АМНЕЗИЯ

А. Привет! Что будем обсуждать?

Б. “Живи и помни” Александра Прошкина и “Шультес” Бакура Бакурадзе.

А. Странно! Очень разные фильмы. Что их связывает, помимо того, что оба в этом году получили призы на “Кинотавре”: “Шультес” — Гран-при, а Прошкин — приз за режиссуру?

Б. Мне кажется, тема памяти и беспамятства…

А. А… Ну давай...

Б. Когда мне довелось увидеть картины подряд на питерском “Фестивале фестивалей”, они сразу и накрепко почему-то связались в сознании как причина и следствие. “Живи и помни” по повести Распутина — фильм про то, как погубили в военной деревне несчастную бабу, забеременевшую от мужа-дезертира, — история жестоко и бессмысленно загубленной в передрягах российского ХХ века хрупкой, как оказалось, недвужильной народной души. “Шультес” — итог: странное, межеумочное, смутное существование изо дня в день без смысла, без цели, без чувств и без памяти… Унылая современность, отмеченная мучительной амнезией как следствие великой катастрофы, пережитой страной в XX веке; катастрофы, о которой мы предпочитаем не помнить…

А. Ты имеешь в виду гибель русской деревни?

Б. В том числе… Ведь откуда все эти населяющие страну 140 миллионов?

Из купцов, священников и дворян? Таких от силы — процентов десять. А основная масса — потомки деревенских жителей, раскулаченных, раскрестьяненных… Сначала одних вырвали из деревни насильно — на стройки коммунизма, других, напротив, насильно приковали к земле. В 1960-е, когда вышло послабление колхозного режима, они дружно ринулись из нищей деревни в город. Там создали поначалу странный гибрид полугородской-полудеревенской жизни с бабушками на завалинке, палисадниками под окнами, сараюшками во дворе и неизбывной страстью к каким-нибудь трем-шести соткам на неудобьях, до которых пилить и пилить два часа в одну сторону. Их старшие дети, помыкавшись при маразмирующей советской власти, кинулись в Перестройку: кто челночить, кто ларьки ставить, кто пистолетом махать; получили по рукам в 1998 — 2000-х, и сейчас сидят тише воды ниже травы, голосуют за Путина и Медведева, как бы чего не вышло…

Их младшенькие, окончившие школу, когда Софья Власьевна приказала уже долго жить, вообще не понимают, на каком они свете, вращаясь в искусственной вселенной Интернета, менеджмента и гламура… Деревня вымирает, там остались только древние старухи и лузеры. И никому из их потомков до этого дела нет… Прошкин снял свой фильм, чтобы хоть как-то вернуть им память.

А. Не получилось. Десять копий в Москве, полупустые залы, резонанс нулевой…

Б. И все-таки приз за режиссуру на “Кинотавре”! В фестивальном контексте резонанс, говорят, был, и еще какой! Все чуть не передрались… В любом случае

тема погибшей деревни заявлена, и есть повод ее обсудить. Думаешь, лучше бы этого не было?

А. Нет, почему? Пусть будет… А о чем спорили-то?

Б. Ну, как я понял, главная претензия к фильму — избыток физиологизма.

У Распутина в тексте — море рефлексии, персонажи со сложным и противоречивым душевным миром, а на экране — полулюди-полуживотные; трахаются, как кролики, и говорят каким-то нечеловеческим языком: “Отскочь, не морочь…” (фраза, кстати, из текста распутинской повести; там говорок и похлеще есть). Мне, правда, совершенно не показалось, что Прошкин как-то унизил своих героев.

Упростил — да. Но ведь внутреннюю речь на экране не передашь… Да и сама ситуация видится теперь по-другому.

Распутин писал в 1974 году, когда деревня была еще жива. И рефлексия в повести во многом авторская. Он взял трагическую, пограничную ситуацию, как в “Преступлении и наказании”, — великая вина, несовместимая с жизнью. Только преступление тут не против Бога, не против личности — своей ли, чужой, — а против непререкаемой, великой народной правды. Общая правда тут вместо Бога. Она под сомнение ни в коем случае в тексте не ставится. Дело в другом: общая правда, подробно и настойчиво доказывает Распутин, питается соками неповторимой индивидуальной души. Деревенские люди — не винтики, не щепки. У каждого — своя жизнь, свое счастье, свои, незаемные чувства. Если они совпадают с вектором

общих, мирских устремлений — это рай на земле. Вступают в противоречие —

человек неизбежно гибнет. Но если нащупать баланс, — нет, не в этой ситуации

с дезертиром, там все понятно, а в целом, — деревенская жизнь сохранится, продолжится в дорогих Распутину ментально-психологических формах.

Сегодня ясно: не сохранилась. И не сохранилась именно потому, что общее привычно, всегда, с полным правом безжалостно пожирало частное. Рухнуло в итоге и то и другое. Смысл названия, который в школьных сочинениях возводят к

астафьевской фразе: “Живи и помни, человек, в беде, в кручине, в самые тяжкие дни и испытания: место твое с твоим народом. Всякое отступничество, вызванное слабостью ль твоей, неразумием ли, — оборачивается еще большим горем для твоей Родины и народа, а стало быть, и для тебя”, — в фильме иной. Просто “живи и помни”, что тут, где ныне запустение и смерть, — люди прожили трагическую, страшную жизнь…

А. Да, то, что было мучительной проблемой для Распутина: соотношение общего и частного в народной жизни и в народной душе, — для Прошкина проблемой уже не является. Может, поэтому фильм и не цепляет?

Б. Меня цепляет. Мы видим, как в пограничной, безвыходной ситуации прорываются и бьются в человеке живая страсть, отчаянная отвага, готовность идти до конца, защищая свою любовь… И когда эту яркую, страстную, страдающую душу невзначай загубили, погибла и вся Атамановка. Сцена поминок по Насте встык монтируется с планами умершей деревни двадцать лет спустя. Пустые избы, повалившиеся заборы, и только выживший предатель Андрей тянет вверх, как Сизиф, по крутым ступенькам мотор от лодки. А мимо проплывает катер, по радио транслируют парад в честь 20-летия Великой Победы. Официозный миф жив, а деревенская, народная душа умерла… Слишком дорогой ценой заплатили…

А. Все это так. И Прошкин вполне искренне своим фильмом пытается

поставить ей памятник. Но знаешь, есть во всем этом неистребимый, уважительно-отстраненный глянец кладбищенской фотографии. Все сделано очень тщательно, с почтением: снято, сыграно, срежиссировано… Каждый план — живописное полотно, каждый второй эпизод — законченная метафора: одичавший

Андрей — это волк, Настена — то корова с теленком, то кобыла с жеребенком. Вот ты говоришь — физиологизм… Самый физиологичный эпизод фильма, на мой взгляд, к сексу никакого отношения не имеет. Это сцена в конюшне, где свекор Михеич (Сергей Маковецкий) говорит Насте (Дарья Мороз), что за Андреем уже началась охота. Она не отвечает, долго глядит на кобылу с маленьким жеребенком в загоне, а потом, словно в забытьи, принимается лизать кусок соли, припасенной для лошадей… И это не бытовая подробность, типа — прихоть беременной… Это — формула, троп. Жизнь загнана в угол и сводится уже к чистой животности. В этой редукции, согласен, нет ничего обидного, но и ничего возвышенного. Просто жизнь, чистая витальность, безжалостно и по непонятным для нынешнего человека причинам пресеченная и растоптанная.