У памяти свои законы - Николай Евдокимов

Наконец она выволокла его на дорогу, села, задыхаясь, на землю, сказала:

— Срамота на тебя смотреть, забулдыга ты пьяная.

— Катя! — окликнул ее мужской голос. — Катерина!

— Ау! — быстро ответила она радостным возгласом. — Тута я, Вася. Вернулся?

— Ага, — приближаясь из полутьмы, ответил Вася. Это был шофер полуторки, часто подвозивший Матвея от дома к чайной. Рядом, держась за его руку, шла Оля. Увидев Матвея, она снова испуганно остановилась.

— Вот, чуть в луже не утоп, красавец, — сказала женщина. — Стыд, срам.

— Ладно, не ругайся, — проговорил Василий, — чего уж теперь.

— Да и не ругаюсь я вовсе, — ответила она. — Я водку ругаю... Ну, что с ним делать? Тащи его к нам, что ли. Вымыть его надо, обстирать.

— Ну, поехали, — Василий чему-то засмеялся, потащил тележку за веревку.

Но Матвей уперся руками в землю: не хотел он идти к ним. Стыдно ему было. Но не шофера он стеснялся и не его жены, а их маленькой дочери, смотревшей на него испуганным, настороженным взглядом.

Матвей заупрямился и не пошел к ним. Покатил в свое пустое, холодное жилье.

Два дня он пролежал в ознобе, а на третий, чувствуя отвращение к себе, не имея сил заглушить желание, снова отправился в чайную. Денег у него не было, никто ему не поднес и ста граммов. Так и не размочив душу, он покатился, сам не зная куда, по теплой дороге. Впрочем, нет, знал — катился он к кладбищу, к Клавдиной могиле.

Он сидел под молодой липой, смотрел, как у ограды кладбищенской церквушки толклись пять-шесть инвалидов да несколько жалких старух. Они выпрашивали милостыню. Был, наверно, какой-то праздник, из церкви слышался голос священника, пел хор, шли, крестясь, люди.

И Матвей покатился за ними.

В церкви было душно, тесно, темно, хоть и горели у каждой иконы свечи. Однако, несмотря на тесноту, Матвею освободили место возле алтаря. Старый торжественный священник слабым голосом произносил молитву. Матвей не понимал ни слова, но благостность, усталая чистота этого голоса, прозрачность мелодии, которую тихо пел невидимый хор, расслабляли его. Будто кто-то жалел его, и он сам себя тоже жалел, будто вернулось детство и он — беспомощный, обиженный кем-то ребенок, а над ним поет ласковую утешающую песенку нежная мать.

...Но ему не стало легче от того, что он помолился.

Еще горше и еще безрадостнее ему стало. И без того сердце его переполнено печалью, жалостью к себе самому, и без того он сам оплакивает неутешными слезами свою судьбу, а слушать, как в этой торжественной, благостной церквушке все — и прозрачный от старости поп, и печальный хор, и согнутая, как прут, старуха, возле которой он примостился, — словно отпевали, словно служили по нему панихиду, было выше его сил. Прости, Алена, отныне, наверно, у него одна церковь — чайная номер шесть, где он всегда находил забвение.

Ничего ему сейчас не надо, только выпить.

Он выполз из церкви, увидел инвалидов и старух, клянчащих милостыню, и, поколебавшись, пристроился в стороне, выложив на землю шапку.

...Ночью он принял решение, которое утром и осуществил: собрал в вещевой мешок свои пожитки, получил в собесе пенсию и отправился на железнодорожную станцию — вон отсюда, прочь из этого города, начинать новую жизнь в ином месте.

5

Люди по многу раз собираются начинать новую жизнь, но эта новая жизнь отчего-то почти всегда сворачивает на старую колею. Матвей это знал и думал об этом, двигаясь в поезде в незнакомые места, к предполагаемой иной жизни. Он не ведал, где остановится, ехал и ехал все дальше от Залужска, от чайной номер шесть, от лужи, в которой лишь чудом не утонул.

Поезд мчался по русской послевоенной земле, гудел мирным бесстрашным голосом, выстукивал колесами какую-то веселую песенку. Ехать в поезде, глядеть в окошко, оказывается, большая радость и душевное отдохновение. Вообще ничего нег в жизни интереснее и значительнее движения в незнакомую даль. Каждое мгновение ты словно постигаешь неведомое, и не успеешь еще осознать его, как тебя уже ждет новое открытие — и так бесконечно, беспредельно.

Ему было лет пять, наверно, когда он ощутил это желание узнать — а что там, за горизонтом, и пошел по теплой дороге через овсяное поле, через еловый глухой лес, через луга, и шел, не уставая, к голубой черте, соединившей небо и землю. Он сам тогда сделал это открытие, никто ему не подсказал, что земля не кончается у леса, что за лесом — лес, за полем — поле, что мир, в котором он живет, можно расширить, если идти вперед. А позднее, когда он сидел на тракторе и вел его по весеннему непаханому полю, он неизменно ощущал этот волнующий зов бесконечного пространства. Ему никогда не надоедала живая земля, которую он видел из кабины трактора, потому что она менялась мгновенно и никогда не оставалась такой, как секунду назад.

Так же он любил смотреть и в переменчивое прекрасное лицо Алены. Нет, он не забыл его, но уже и вспомнить не мог подробности дорогого лица.

Поезд мчался по бывшим полям сражений, и хотя еще чернели пепелища, еще не обрушились окопы, все зарастало травой и молодым кустарником. Не было уже грусти на этой земле, она искала забвения, потому что нельзя вечно удерживать себя в печали.

И хотя Матвей понимал, что мудрость жизни не в тоске о том, что ушло, а в стремлении к будущему, в постоянной надежде, он не хотел верить, что сможет забыть свое прошлое и дорогих людей, которые жили вместе с ним в этом прошлом. Земля вечна, и потому справедливо, что память ее не может быть бесконечной. Но человек — не вечен, и, значит, его память не должна быть короткой. У вечной земли есть время на исправление ошибок, у человека такого времени нет, и он должен их помнить, чтобы не совершать новых.

Рано утром поезд подкатил к станции, носящей название Красновидово. Как увидел Матвей эго название, написанное белыми буквами на желтом здании вокзала, так и решил, что остановится здесь, что именно здесь, а не в каком другом месте, начнет новую жизнь, потому что главную свою, первую жизнь он начал в деревне, носящей такое же название. Там, в далекой родной деревне Красновидово, жила его Аленушка, жил незнакомый его сын Егорка, там спала тихим сном на тихом кладбище его мать. А он будет жить здесь, в местности, называющейся родным, привычным именем.

Все складывалось как нельзя лучше — на станции Матвей прочитал объявление, что механической мастерской комбината бытового обслуживания, производящей ремонт ведер, замков, дверных петель, кастрюль и т. д. и т. п., требуются рабочие и что инвалидам Отечественной войны предоставляются всякие льготы.

В станционном буфете Матвей пожевал холодные сосиски, поколебался, но решил, что нельзя не отметить начало новой жизни, выпил кружку пива и отправился по указанному в объявлении адресу, твердо веря, что в мастерской ему наверняка найдется место, ведь все это — лудить, паять — он умеет.

Красновидово был не новый, не старый, а среднего возраста поселок, образовавшийся для обслуживания железной дороги. Особых примет он не имел — не было в нем, как в Залужске, старинных церквей или каких-либо иных архитектурных памятников. Невидный пыльный городок. Однако очень какой-то деловитый: туда-сюда сновали грузовики, люди шли скорым шагом, даже собаки бежали сосредоточенно, целеустремленно и значительно. В воздухе что-то шумело, скрипело, лязгало. Это на станции гудели, свистели паровозы, двигались вагоны, в ремонтных мастерских шумели станки.

В отделе кадров комбината бытового обслуживания Матвей заполнил анкету. Ее отнесли директору и велели, через полчаса зайти, чтобы за это время директор ознакомился с его биографическими данными.

Эти полчаса Матвей переждал в тени на улице, накинул для верности еще минут двадцать и уж тогда направился в директорский кабинет. Но он не знал, что директор, бывший майор, любил точность и не стал дожидаться Матвея, вызвал работников пошивочного цеха и начал «песочить» их. Тяп-ляп они работали, к пиджакам вместо рукавов штанины присобачивали. Ну, штанины не штанины, а жалоб от клиентов сыпалось на директорскую голову много.

Кабинет бывшего майора был тесный, прокуренный, все дымили, но больше всех, наверно, дымил сам директор, окно же почему-то не открывалось, было навечно забито огромными гвоздями. Кабинет небольшой, а стол огромный, широкий, как железнодорожная платформа, Директор восседал за ним, как бог-громовержец. Он был грузен, крупен в плечах и груди. Голос имел густой, властный, как и положено большому начальнику. Из-за стола не выходил, будто приклеен был к стулу.

Разговор с портными рассердил его: даже голос охрип от крика. Они выскочили из кабинета так стремительно, что чуть не опрокинули ожидавшего за дверью Матвея.

— Можно? — входя, спросил Матвей.

— Въехал ведь, чего спрашиваешь? — сказал директор и поморщился; не понравился ему Матвей. Лицо синее, пропитое, глаз злой, гимнастерка хоть и стирана как будто, а лоснится от грязи. «Нет, такого винно-водочного добра нам не надо», — хотел он сказать, но, слава богу, не сказал. Ткнул пальцем в сторону часов на стене: