Избранный выжить - Ежи Эйнхорн

Мы, все трое, избалованы Сарой до предела.

У Пинкуса дела тоже пошли на лад, он нанимает несколько помощников, правда, не так много, как раньше. Он не дает никакой рекламы, но заказчиков все больше и больше – распространился слух, что Эйнхорн жив и опять открыл ателье. Всем хочется иметь идеальный костюм, сшитый старым знаменитым портным. Тканей, сохранившихся у пани Пловицкой, не так уж много, но он покупает новые, хотя новый товар уже далеко не такого качества, как был перед войной. Заказы появляются, несмотря на то, что Пинкус этого не хочет – он думает о другом. Говорит, что не знает, останемся ли мы в Польше.

Меня пугает даже мысль об этом, это угроза моему существованию. Я не помышляю уезжать из Польши, я хочу остаться там, где только что начал строить свою будущую жизнь. Мне с головой хватило многолетнего вынужденного перерыва, я не хочу иметь еще и добровольный.

Когда мы вновь возвращаемся к этому разговору, я твердо заявляю, что не собираюсь никуда ехать и начинать все сначала в другой стране. Все мое будущее связано с Польшей – аттестат, занятия в университете. При этом я еще не знаю, чем я буду заниматься и кем хочу стать. Мне очень трудно сделать выбор. Мне не хочется даже говорить на эту тему. К моему огорчению, в Польше много евреев, собирающихся эмигрировать.

Осенью 1945 года в Ченстохове насчитывается 2167 евреев – и тех, кто пережил войну в Польше, и вернувшихся из Советского Союза. Есть среди них и мои бывшие школьные друзья из Еврейской гимназии и гимназии Аксера, ребята из моего или соседних классов. Я начинаю посещать их встречи, вначале, правда, не очень часто, и вижу, как много из них думает об эмиграции, кое-кто уже предпринимает какие-то шаги для этого. Кто-то собирается в Палестину, кто-то в Соединенные Штаты, Канаду, Австралию или Южную Америку – в зависимости от того, где у кого есть родственники и знакомые. Многие считают, что у евреев в Польше нет будущего. Другие хотят просто уехать из страны, где у них когда-то были родители, братья, сестры, родня и где они теперь совершенно одиноки, где они чувствуют себя, как будто живут на кладбище. Некоторые видят, как коммунизм советского образца утверждается в Польше и не хотят жить в коммунистической стране. Никто не забыл, как относились к нам поляки во время войны, в период гетто и Истребления. Даже сейчас, после войны, некоторые проговариваются о своих симпатиях к немецкой политике уничтожения евреев. Многие выдавали нас немцам – а большинство просто равнодушно наблюдало за происходящим. Конечно, находились среди поляков и мужественные люди, решавшиеся оказать нам помощь, хотя это было небезопасно.

Эти повторяющиеся беседы рождают во мне неприятное чувство, но нисколько не влияют на решимость ни при каких обстоятельствах не уезжать из Польши, о чем я вновь и вновь заявляю своим родителям. Через какое-то время в нашем доме просто перестают об этом говорить – во всяком случае, при мне. К тому же далеко не все евреи собираются уезжать. Среди них, в частности, мой приятель и сосед по парте Генек Уфнер, а также Севек Грундман, который, правда, иногда колеблется.

Из моего класса «II Б» в Еврейской гимназии уцелели еще Бронька Масс и Ханка Бугайер – две признанных красавицы. Но Ханка живет под фальшивым именем в Саска Кемпа – пригороде Варшавы. Ей удалось выжить на «арийской» стороне с поддельными бумагами, и она до сих пор не хочет обнаружить свое еврейское происхождение и не имеет контакта ни с кем из нас. У тех, кто жил по поддельным документам, инстинктивный страх, что в тебе опознают еврея, сидит очень глубоко.

Говорят, жива Розичка Гловинска – я ее не встречал – и Поля Шлезингер, она спаслась в Бельгии. Это все, что осталось от моего большого, веселого класса, и это еще много. Все мои товарищи, которых я так любил, с которыми у меня было так много общего – все погибли. Может быть, даже хорошо, что так мало времени думать об этом.

Как-то в конце апреля Марыся передает мне приглашение ее родителей зайти к ним в следующий четверг – она очень торжественна, по-моему, это странно. Как бы то ни было, в пасмурный, но по-весеннему теплый день мы идем к ней в гости. Марыся необычно серьезна и собрана.

Семья Левицки живет в маленькой двухкомнатной квартире на нижнем этаже старого дома по Аллее Костюшко. У них тесно, но уютно, они угощают меня чаем и свежеиспеченным яблочным пирогом с взбитыми сливками.

Пан и пани Левицки – симпатичные, приятные люди. По произношению легко определить, что они из Львова – этот славный певучий диалект невозможно спутать ни с каким другим, я даже как-то не без успеха пытался ему подражать. Они принимают меня очень сердечно, с ними легко говорить, они приветливы и начитаны, чувствуется, что им интересно говорить со мной. Меня расспрашивают о родителях, но я замечаю, что их что-то гнетет, как будто бы им все время хочется сказать что-то еще. Долго я не засиживаюсь.

Марыся провожает меня немного, спрашивает, как мне понравились ее родители и не заметил ли я чего-либо необычного. Да, мне очень понравились ее родители, и ничего необычного я не заметил. Марыся останавливается как вкопанная. «Как же так? Ты не понимаешь?» – «А что я должен понять?» – «Мы же евреи!» Марысе трудно это произнести, она буквально выдавливает из себя это слово – «евреи», и замолкает. Я очень удивлен, я не понимаю, почему она не сказала об этом раньше – мы же так много и откровенно с ней разговаривали.

Я огорчен. Мне очень жаль эту приятную семью. Много месяцев после конца войны они живут в этой вынужденной лжи и не решаются признаться, кто они такие. Какое это должно быть мучение – жить вот так, когда тебя принимают не за того, кто ты есть. Конечно же я правильно поступил, когда во время войны отказался от попытки спастись на «арийской» стороне, и хорошо, что и Роман там долго не удержался. Цена, заплаченная евреями за выживание «там», оказалась чересчур высокой. Думаю, что и сейчас в Польше есть евреи, живущие в этой лжи, затянувшейся на всю жизнь.

Но семья Левицки найдет в себе силы от нее избавиться. Через какое-то время они вернутся к своему прошлому, их фамилия на самом деле Роллер, а Марысино настоящее имя – Тоська.