Прыжок самурая - Николай Абин

Направляя Номуру послом в Вашингтон, тот рассчитывал, что его отношения с Рузвельтом, сложившиеся еще в Первую мировую войну, когда Номура был военно-морским атташе в Вашингтоне, не только позволят разморозить японо-американские отношения, но и обеспечат бесперебойные поставки нефти и стали, в которых так нуждалась набиравшая обороты оборонная промышленность Японии. Первая же встреча с госсекретарем Корделлом Хэллом породила определенные надежды, казалось, что наконец забрезжил свет в конце туннеля.

Уже к концу марта 1941 года полным ходом шли интенсивные конфиденциальные переговоры, но жаждущие крови генералы надавили на премьера Коноэ, и тот потребовал от него невозможного: добиться от Рузвельта признания права Японии на весь Индокитай. При всем желании ему не удалось прыгнуть выше головы, попытки предпринять что-то оставались гласом вопиющего в пустыне. Тем временем начальник Генштаба Сугияма и начальник Главного морского штаба Нагано, не дождавшись результатов переговоров с Хэллом, бросили на чашу весов всю мощь японской армии и флота, и каток войны покатился дальше, на юг Индокитая.

Такое вероломство взорвало Хэлла, и он пригрозил перекрыть все «американские краны», подпитывавшие японскую экономику. Этим тут же воспользовались немцы. Ойген Отт с утра и до ночи обивал пороги МИД и Генштаба. Подстегиваемый Гитлером, он торопил с началом наступления на Дальний Восток. Но Коноэ и Мацуока, раздираемые генералитетом на части (Сугияма тащил на север, Нагано – на юг), вынуждены были до поры до времени, образно выражаясь, раскачивать маятник.

А Номура в это время лез из кожи вон, чтобы найти компромисс и восстановить былые отношения с Хэллом. Но Хэлл продолжал занимать жесткую позицию, требуя немедленного вывода японских войск с захваченных территорий. Перелом в лучшую сторону наступил в середине августа, после того как Коноэ предложил провести личную встречу с Рузвельтом в Гонолулу. Хэлл отреагировал положительно, и с сентября переговоры возобновились с прежней силой.

Но злой рок снова подстерегал японского посла. Под давлением сил, жаждущих войны, 16 октября правительство Коноэ пало, и на смену ему пришел кабинет во главе с Хидэки Тодзио, который также сохранил за собой и пост военного министра. Тодзио был полон решимости начать войну против США. И уже 5 ноября на императорской конференции под его давлением был принят план военных действий против американцев. Первые удары предполагалось нанести по военно-морским базам на Тихом океане.

Хэлл словно почувствовал грозящую опасность и стал вести себя крайне настороженно. Переговоры теперь напоминали бег на месте, из них ушел дух взаимопонимания, и Номуре понадобилось недюжинное актерское мастерство, чтобы хоть как-то сохранить отношения с госсекретарем. После встреч в Госдепе он возвращался в посольство как выжатый лимон и надолго забирался в ванну. Вместе с водой, казалось, уходили и те горы лжи, что пришлось вываливать на Хэлла.

15 ноября в Вашингтон неожиданно прибыл личный представитель нового министра иностранных дел Сигенори Того – Сабуро Курусу. Известие о его появлении, предварявшемся телеграммой самого министра, в которой тот настаивал на активизации переговоров с целью нормализации отношений, вновь возродили в Номуре слабую надежду на благополучный исход миссии. Но то, что визит Курусу в Вашингтон был тонкой дымовой завесой, знал только узкий круг из Тайного совета. На его заседании было принято окончательное решение – вступить в войну с США, Великобританией и Нидерландами.

Истинный смысл миссии Курусу, от которого за версту несло жестким милитаризмом, стал ясен Номуре уже на первых минутах беседы. Наивные иллюзии рассеялись – посланец Того приехал в Вашингтон, чтобы потянуть время, и ему, Номуре, ничего другого не оставалось, как дипломатично подыгрывать.

Последовавшая на следующий день встреча в Госдепартаменте заставила их пропотеть до нитки и стоила не одной минуты жизни. Хэлл проявил поразительную проницательность, он ни секунды не дал водить себя за нос. Все их заверения о мирных намерениях императора разбивались о железную логику фактов, которыми сыпал госсекретарь. Для него не было тайной концентрация военно-морских сил Японии на южном направлении. Заблуждались американцы только в одном – в конечной цели, полагая, что удар будет нанесен по Борнео и Таиланду, но не по США. Курусу понадобилось огромное самообладание, чтобы сохранить лицо при такой сложной и неприятной игре.

В посольство они возвращались как в воду опущенные – Хэлл категорически отказывался от продолжения переговоров. Время как будто остановилось, проходил день за днем, а Госдеп не подавал никаких сигналов. Наконец утром 26 ноября в кабинете посла Японии раздался долгожданный звонок: Номуру приглашал навстречу сам Хэлл.

Однако дурные предчувствия, не дававшие накануне покоя Курусу, не обманули. Госсекретарь встретил Номуру и сопровождавшего его Курусу в строго официальной манере, более того – необычайно холодно и сухо. На этот раз он не стал слушать никаких объяснений и жестко дал понять, что США не намерены больше мириться с агрессивными устремлениями Японии и ограничиваться пустыми переговорами. Подтверждением его слов стала ультимативная по своему характеру официальная нота протеста. Даже если она состояла бы из одного пункта, то и его вполне хватило, чтобы распалить воинственный пыл адмиралов и генералов кабинета Тодзио еще больше. Рузвельт требовал невозможного: чтобы правительство Японии отвело из Китая и Индокитая все военные, военно-морские, военно-воздушные и полицейские силы. Он и Хэлл больше не желали слушать ни одного слова завравшихся японских дипломатов, которым приходилось отдуваться за своих милитаризованных соотечественников в правительстве.

Но Номуру и Курусу крайне встревожили не столько характер ноты, сколько поразительная осведомленность Хэлла о маневрах и точном составе японского флота. Эту их тревогу более чем серьезно восприняли в Токио, и, опасаясь, что американцы каким-то образом сумели пронюхать о предстоящем нападении, Хирохито и Тодзио решили действовать немедленно.

26 ноября ударное соединение военно-морских сил Японии в составе двух линейных кораблей, трех крейсеров, девяти эскадренных миноносцев и шести авианосцев, на борту которых были размещены триста шестьдесят самолетов, скрытно покинуло базу вблизи острова Итуруп и взяло курс на юг. В режиме абсолютного радиомолчания эскадра вице-адмирала Нагумо подкрадывалась к своей цели.

6 декабря британская воздушная разведка обнаружила японские военные корабли в Сиамском проливе, и в тоже утро Черчилль срочной телеграммой известил об этом президента Рузвельта. Тот не стал медлить и уже вечером направил личное экстренное послание императору Хирохито, в котором предлагал незамедлительно приступить к поиску путей мирного разрешения неминуемого кризиса и предупреждал о непредсказуемых – крайне плачевных! – последствиях для Японии в случае нанесения ею удара по Юго-Восточной Азии.

И все же в Вашингтоне и Лондоне вопреки всему до последнего продолжали надеяться, что японцы не решатся развязать крупномасштабную войну на Тихом океане. Рузвельт и Черчилль упорно расценивали маневры эскадры как подготовку к нанесению удара по Таиланду и, возможно, Малайе. Даже дешифровальщики из ВМФ США, день и ночь дежурившие на «Магии», уже не могли ничем помочь. Шифрованное послание из Токио было отправлено Номуре и Курусу лишь тогда, когда эскадра скрытно сосредоточилась вблизи от американской военно-морской базы в Пёрл-Харборе.

Развязка неумолимо приближалась, и здесь, за тысячи миль от Японии, в теплом и уютном вашингтонском кабинете, Номура каждой клеточкой своего тела ощущал, как там, среди свинцовых волн Тихого океана, зарождается ужасающий военный тайфун, который сметет с лица земли тех, кто его породил.

Ветер снова тревожно загудел в трубе камина. Огонь, тихо потрескивавший поленьями, вдруг взметнулся яркими языками, озарив стены кабинета зловещими всполохами. Посол как завороженный смотрел на пламя, ему казалось, что в нем, словно в дьявольской пляске, извиваются фигуры императора Хирохито, генерала Тодзио и вице-адмирала Нагано. Мудрый и опытный дипломат, до этого не один год отдавший военной службе, Номура прекрасно понимал, к чему приведут Японию развертывающиеся события. Катастрофа была неизбежна, но страшнее этой катастрофы для национального самосознания японцев была потеря лица, что само по себе невозможно для самураев.

Номура еще долго смотрел на огонь, и горечь неизбежности все больше тяготила его.

Стук в дверь заставил Номуру встрепенуться. В кабинет ворвался Курусу, в его подрагивающей руке, подобно пойманной змее, извивалась бумажная лента. По взволнованно лицу можно было без слов догадаться, с чем он пожаловал.