Герои пустынных горизонтов - Джеймс Олдридж

Она говорила с уверенностью, и ему показалось неловко оспаривать ее собственное представление о себе.

— А Нед?

— Не принимайте слишком всерьез мои слова, Джек. По крайней мере в том, что касается Неда.

Но он настаивал: — Вы, значит, считаете, что в Аравии он потерпел неудачу?

— Нет. О, нет. Там он был в своей стихии.

— Тогда — здесь? Здесь, да? Но почему же, Тесс? — Это было больше, чем простая просьба о разъяснении, и Тесс пришлось взяться за то, что она себе раз навсегда запретила: растолковывать Гордона его родным.

— Нед просто не знает, с чем имеет дело, — коротко попыталась она определить.

Не спуская с нее внимательного взгляда, Джек подпер рукой свой круглый подбородок. — Не знает?

— Ну вот хотя бы… — начала она, но ее нерешительная попытка отделаться бесстрастным суждением стороннего наблюдателя не удалась, потому что глаза Джека, маленькие и блестящие, как бусины, требовали, чтобы в суждение о Неде она вложила душу. — …хотя бы то, что он видит сдвиги, которые совершаются во всем мире, даже здесь, в Англии, но воспринимает все это как свой личный кризис; ему кажется, что это он, он сам стоит на краю пропасти и должен перескочить через нее без чьей-либо помощи. Преодолеть препятствие силой собственного разума.

— И, по-вашему, он не в силах справиться с этим?

Она повела плечами, как бы отмахиваясь от его настойчивости, теперь уже раздражающей. — Да, не в силах, — сказала она с ненужной резкостью, и от этого ее слова зазвучали как обвинение. — Не в силах, потому что он не понимает, не отдает себе отчета в том, что мир не может больше существовать таким, как он есть, и только в этом причина охватившего мир смятения. Нед ищет других причин, создает себе разные фикции — бунт интеллигента-одиночки во имя какой-то независимой честности духа, богоравную сущность вольного араба. Все остальное попросту не входит в его сознание. Даже смысл крестьянского восстания в Аравии ускользает от него. Конечно, его потрясли революционные события в Китае и в других азиатских странах, но их цель и их успех одинаково непонятны ему. Он никогда не поймет, почему побеждает революция, где бы ни происходило дело, — здесь, или в Азии, или даже в его любимой Аравии. Но рано или поздно ему придется разобраться в этом, и тогда для него наступит трагедия.

— Но почему трагедия? — Джек заморгал глазами. — Может быть, он станет на вашу точку зрения, Тесс.

— Вы можете стать на мою точку зрения, Джек?

— Нет, не могу.

— Вот и Нед не может.

— Нед и я — это не одно и то же. Я знаю, что угнетенных побуждает к восстанию необходимость бороться за свою жизнь. С этим я готов согласиться. Но никогда я не соглашусь с теми насильственными методами, которыми ведется эта борьба. А Неда это не смутит. И потому я считаю, что он мог бы пойти тем путем, которым идете вы, — если, по-вашему, этот путь лучший для него.

— Лучший для него?

— Только вы знаете, что для него лучше, Тесс.

— Не надо так упрощать, Джек. Не путайте Неда со мной, а меня — с насилием. Я ненавижу насилие так же, как и вы, может быть даже больше. Вы сталкивались с насилием на войне, а этот вид насилия лучше других. Мне знакомы худшие его формы — те, которые проявляются в нашей повседневной жизни со всем ее безобразием. Что касается Неда, насилие привлекательно для него тем, что в нем есть элемент решительности, завершенности; оно позволяет быстро решать проблему жизни и смерти. Но все это не приближает Неда к моим классовым убеждениям. Напротив. Это может только приблизить его гибель — гибель насильственную.

— Тогда спасите его, Тесс, от этого безумного заблуждения, предотвратите трагедию, о которой вы сами говорите.

Она встала. — Зачем вы привели меня сюда и затеяли этот разговор, Джек? Вы очень боитесь за Неда?

— Больше, чем вы думаете. — Он взял лежавший на столе конверт. — Но дело не только в моих опасениях. Вы ведь знаете, что Нед отдал мне все свои деньги?

Она кивнула, уже понимая, чего он от нее хочет, и заранее внутренне сопротивляясь.

— Не надо бы мне вообще к нему обращаться! — продолжал Джек жалобным тоном. — Просто в ту минуту мои дела были уж очень плохи. Сейчас, пожалуй, можно считать, что худшее уже позади. Какой-то знакомый Неда из политического мира (вероятно, Моркар или Везуби) направил ко мне заказчика. Вчера я с этим человеком виделся в Лондоне. Насколько я понимаю, это так называемый «блат» в чистом виде. Но обставлено все так, что не придерешься. Человек этот выступает в качестве правительственного контрагента, и в ближайшее время мы получим от него большой заказ на изготовление частей для самолетов. Для бомбардировщиков, — торжественно уточнил он. — Это нас надолго полностью загрузит. В сущности, это спасение — для меня, для предприятия. Для всех нас. Теперь мы даже можем принять Смита в компаньоны.

У нее мелькнула новая мысль. — И вы хотите, чтобы Нед тоже стал полноправным компаньоном, да?

— Да, если он захочет. Да, конечно, — сказал он как бы мимоходом. — Но прежде всего, Тесс, мне хотелось бы, чтобы вы уговорили его взять обратно деньги.

— Ну уж нет!

— Очень вас прошу, Тесс, не отказывайтесь; это крайне важно для нас обоих. Я бы не стал обременять вас такой просьбой, но если я сам заговорю с ним на эту тему, то лишь испорчу дело. Разговоры о деньгах у нас с ним не получаются.

Она посмотрела на конверт, который он ей протягивал, — аккуратный, деликатно незаклеенный, этакий фальшивый гроссбух для урегулирования личных счетов. Но она не взяла его.

— Нет, — решительно повторила она. — Не хочу.

Он пододвинул конверт ближе. — Я знаю, что Неду нужны деньги. Но тут не в одних деньгах дело.

— Именно потому я и не хочу. Не пытайтесь вернуть ему эти деньги, Джек. И не просите меня помочь. Лучше отдайте их матери или считайте условно его долей в предприятии. Только не надо, не надо возвращать ему, Джек. Пусть все остается так, как есть.

— Но я не могу. Поймите, это стоит между нами.

— А так будет еще хуже, Нед, беспощадный к самому себе, не пощадит и вас. Он вас жестоко высмеет за попытку вернуть ему деньги. Лучше не вызывайте его на это.

Джек отложил конверт, вытер свои пыльные руки, вытер и губы. Потом взглянул на часы и молча покачал головой. Сделал глубокий вдох и медленно, долго выдыхал воздух. Потом улыбнулся Тесс с потугой на несвойственную ему иронию.

— Пожалуй, это и в самом деле смешно, — сказал он. — Нед был бы прав. Не так легко исправить сделанную глупость. И с какой стати обременять этим вас? — Он подошел к ней вплотную. — Мне остается надеяться на вашу преданность Неду, Тесс. Я теперь вижу, что только ваше понимание и ваша любовь могут его спасти. Все в ваших руках! Мы же лишь натворили глупостей и ничего не смогли для него сделать.

Итак, он теперь принадлежал ей: был отдан ей в дар родными. Драгоценный дар это был, только слишком щедрый; она знала, что уже не может принять его. Слишком долго она ждала, подставив руки. У нее иссякли силы.

Но она почувствовала это слишком поздно: когда Гордон вернулся из Лондона, он сказал ей, что ее терпеливое ожидание пришло к концу. Он преодолел все свои колебания. Осталось только совершить последнее усилие.

— Что ты такое сделал? — с тревогой спросила она.

— Человек ничего не стоит, когда он один, Тесс, — сказал он так, словно это был вывод из долгих размышлений. — Ты была права. Что мог я, один человек, вынести из беседы с одним американцем или одним русским? Только ощущение, что и тот и другой не меньше меня жаждут скорейшего разрешения дилеммы.

Они сидели на перилах горбатого деревенского мостика, перекинутого через ручей, который зимой струился мутным потоком грязи, а летом пересыхал и лежал истрескавшимся серо-зеленым пластом. Гордон ел яблоко и сплевывал в воду лоснящуюся кожуру. Разговаривая, он болтал ногами и то и дело беспокойно тыкал Тесс в плечо.

— Если бы один из них показал мне хотя бы проблеск той правды, на которой держится его мир, в противоположность миру другого, я бы тотчас безоговорочно отдал всего себя в его распоряжение. Я бы обрел полноту жизни в служении этой правде. Честное слово, Тесс!

Она вдруг прижалась к нему в порыве безотчетной нежности, как будто им очень мало времени оставалось быть вместе.

— Ну, например, американец, — продолжал он, не замечая ее настроения. — Правда, он — официальное лицо, и об этом нельзя забывать, хоть он и сказал, что смотрит на вещи не с официальной точки зрения. Но вообще он отличнейший человек, и все у него отличное — костюм, сорочка, ботинки, зубы, волосы, ногти. Мы беседовали о Хитти, этом американо-сирийце, который так хорошо пишет об арабах. Отец моего американца был миссионером в Сирии в ту пору, когда Лоуренс объезжал там евангелистские воскресные школы и знакомился с наставниками. А сын теперь стал специалистом по арабским странам. Да, этот человек умен. Но не свободен от страхов. Он долго не решался назвать вслух то, чего он боится, пока наконец я сам не произнес сакраментальное слово: коммунизм, коммунизм, коммунизм! Это сразу развязало ему язык; он вздохнул с облегчением и потом целый час только о коммунизме и разговаривал. Надо сказать, поначалу я во многом готов был с ним согласиться. Да, да! Кое в чем наши мысли, несомненно, совпадали. Однако потом его эрудиция и все его философские резоны куда-то провалились и наружу вылезло другое — страх, фарисейское самодовольство и жестокость слепого, который норовит выколоть глаза ближнему во имя равенства. Он утверждал, что готов помочь всему свободному человечеству. Это было дельно и мне понравилось. Я возражал лишь против того, что он употребляет эпитет «свободный». Нет на земле свободных людей. «Это, разумеется, верно, — сказал он, — но вы не учитываете, что свобода не есть понятие абсолютное. Ее можно рассматривать только относительно, и вот если во главу угла ставить человеческую личность, то свобода существует только в некоммунистическом мире». Он сказал, что Америка тратит немалые деньги для того, чтобы оберегать нашу свободу, и, если понадобится, будет воевать за нее. Превосходно. Тут, однако, выяснилось, что расплачиваться нам придется монетой, которая определяется негативно. Все что угодно, кроме коммунизма. И он действительно подразумевал все что угодно. Такая доктрина по самой сути порочна, как ее ни подкрашивай и ни обосновывай. Я сказал ему, что идея, которая сводится только к отрицанию чего-то, по существу своему разрушительна, потому что она живет лишь уничтожением всех других идей, противопоставляемых ее трагической бессодержательности. И тут он сделал хитро рассчитанный ход — заговорил о том, в чем я мог бы принести реальную пользу. Аравия богата нефтью, говорил он, и, поскольку борьба за мировое господство уже идет (пусть пока еще только на окраинах, а не в центре), я мог бы употребить свое влияние на то, чтобы указать правильный путь арабским странам. Аравии не нужна нефть, зато ей нужны деньги, деньги и деньги, чтобы вылезть из своей вопиющей, губительной нищеты. Так согласен ли я сделать полезное дело — способствовать заключению сделки, выгодной для обеих сторон? Согласен ли я послужить благому делу? Согласен ли я спасти, что еще можно спасти для западной цивилизации? На этом я прервал его, сказав, что во имя того, о чем он говорит, умирать пошло. А смерть — это такое событие в жизни, которое я не хочу опошлять.