Серебряные орлы - Теодор Парницкий

Аарон навзрыд плакал, прощаясь с папой. У Сильвестра Второго тоже слезы стояли в глазах.

— Столица Петрова с тоской и нетерпением будет ждать твоего возвращения, сын мой, — сказал он дрожащим, срывающимся голосом. — К твоему возвращению я приготовлю богатые дары для мудрости твоей. Только бы ты не усомнился в силе своей общины, Петровой церкви. Пусть тебя не удручает унижение, которое переносит ныне столица Петрова от скопища недалеких людей, чья темнота переняла после Оттона правление над правящим всем миром Римом. Источник силы Петровой не пересыхает. И вот вновь пополнила его предвечная мудрость приливом свежей струи. Я говорю об Иоанне Феофилакте, сын мой.

Иоанн Феофилакт пришел к папе ночью.

— Как Никодим к сыну божьему, — прошептал Сильвестр Второй Аарону.

Но оказалось, что вовсе не как Никодим.

Произошло это спустя неполный месяц после смерти Оттона. Папа играл на органе, когда ему доложили о неожиданном госте. Он удивился. С тех пор как вернулся в Рим, никто его не навещал. Никто не стремился отдать почести и заверить в своем расположении учителя придурковатого сакса Оттона, память которого римляне бесчестили почти с молитвенным жаром. Папский дворец в Латеране стал, по сути дела, тюрьмой, которую новые властители Рима позволяли Сильвестру покидать лишь для свершения богослужений. Кое-кто из них даже подумывал порой, как бы облегчить учителю уход вслед за учеником, но в конце концов было решено терпеливо выждать, пока выручит преклонный возраст Сильвестра Второго. Правда, когда в Риме разражались споры относительно вопросов веры, то призывали пану, дабы тот вынес окончательное решение, — наблюдающий за этими спорами юный сын Феодоры Стефании строго следил, чтобы Сильвестр Второй не разговаривал ни о чем, как только о вопросах чистоты веры и соответствии обрядов с канонами. Даже аббаты и приоры монастырей, принадлежащих или тяготеющих к клюнийцам, почти не встречались с папой, кроме часов богослужений. И чужеземных пришельцев допускали к нему новые властители Рима неохотно, с большими предосторожностями. Окружили папский двор своими людьми. Расспрашивали, о чем говорят за папским столом. Если бы могли, то непременно записывали бы папские сны. И все же не смогли воспрепятствовать Иоанну Феофилакту припасть к ногам папы.

Дядя Тимофея заявил Сильвестру Второму, что он жаждет посвятить себя служению святому Петру. Сказал, что уже стар, чтобы тешиться радостями того свинского загона, в который преобразился владычный город после смерти Оттона. Для него Рим — это могучее вселенское единение разноязычных народов, об этом единении мечтал Оттон — веками мечтает об этом и церковь. Оттон был и расточился, но Петр расточиться не может: Иоанн Феофилакт был верен Оттону — он хочет быть верен святому Петру.

— Достойный сенатор, — с грустью и горечью сказал Сильвестр Второй, — святой Петр ныне ничего не может предложить тем, кто ему верен, кроме совместной униженности.

— Я предпочитаю быть с униженной мудростью, чем с торжествующей глупостью, — спокойно ответил Иоанн Феофилакт.

Сильвестр Второй молча поцеловал его в лоб, в щеку, в губы.

— Когда он проникнет в тайны святой науки об истинах веры, я сделаю его епископом, — сказал он назавтра Аарону.

Так он и сделал. Когда Аарон покидал после трехмесячного пребывания Лотарингию, где собирал сведения о вывезенных оттуда в Испанию невольниках, он услышал от аббата знаменитого Верденского монастыря, что, согласно известиям из Рима, епископство Порто получил тускуланский граф Иоанн Феофилакт. Аббата это известие омрачило, Аарона обрадовало.

Но и не только это его обрадовало. Все путешествие вопреки ожиданиям давало больше оснований для радости, чем для огорчений. Оказалось, что Сильвестр Второй вовсе не для того говорил, чтобы утешить испуганного Аарона, что, отправляя в этот путь своего любимца, он не требует и не ждет от него какой-то предприимчивости, что предприимчивыми будут другие. И действительно, все это время Аарона не покидало восхищение, до чего же великолепно продуманы были все детали поездки, как предусмотрительно использовал папа связи с бывшими своими учениками и другими знакомыми ему лицами в разных странах, чтобы с их помощью преодолевать возникающие на пути препятствия. Где бы ни появился папский посланник, все было уже готово к его приезду и к дальнейшему следованию. В королевской Франции, в Бургундии, в обеих Лотарингиях самые знаменитые епископы, аббаты, герцоги и графы старались превзойти друг друга в оказании Аарону услуг, нередко весьма для них обременительных. Молодой пресвитер без труда угадывал, что делают они это не для него, а для того, кто его послал; гораздо труднее было ему заметить, что делают это по столько для Сильвестра Второго, сколько для учителя Герберта.

Немало прошло времени, прежде чем Аарон понял, что в глазах большинства тех, кто столь ревностно о нем заботится, сан первосвященника, может быть, значил еще меньше, чем для невежественных глупцов, которые обрекли Сильвестра Второго на заточение в Латеране. Не только князья и графы, но и многоученые епископы и аббаты, с которыми он встречался и которым был весьма признателен, ежились при одном упоминании о папе. Люди, которые произносили имя Герберта не иначе как шепотом, полным глубокого почтения, отнюдь не скрывали неприязни, даже враждебности к утверждениям клюнийских монастырей, что единственным наследником святого Петра является епископ города Рима, папа, верховенство которого должны безоговорочно признавать все остальные епископы и все монастыри во всем христианском мире. Если Оттон Третий сам о себе говорил, что Цезарь Август — это наместник Христа и что императорское величество выше величества наместника Петра, то ведь то же самое заявляли о короле Западной Франконии или же Франции тамошние архиепископы и епископы, подчеркивая при этом, что святой Петр обычно говорит устами своих синодов, то есть соборов всех епископов как всего христианского мира, так и каждого королевства в отдельности.

Для Аарона, хотя он, слушая такие слова, огорчался и внутренне протестовал, это не было чем-то новым: в Англии такое тоже доводилось слышать. Но совершенно непонятным казалось ему то, что несколько весьма почтенных, известных своей ученостью и святостью аббатов и епископов явно не одобряют предпринятой по решению папы поездки в Испанию. Они говорили, что Сильвестр Второй обрекает молодого, неопытного монаха на скверну — что не пристало христианскому священнослужителю, посланцу святейшего отца, отправляться к неверным с какой-то иной целью, нежели с целью обращения погибших душ в Христову веру. Аарона возмущало дерзкое противостояние воле святейшего отца, но были минуты, когда мысленно он признавал правоту этих замечаний, впадал в тревогу, сомнение, отчаяние. Только спустя годы понял, что же, собственно, их больше всего расстраивало во всем этом папском предприятии.

А ведь даже эти наиболее неприязненные, наиболее упрямые, наиболее противодействующие учению о верховенстве римской епископской столицы над всеми епископами делали все возможное, чтобы оказывать помощь посланцу римского епископа. Потому что все они или сами прошли некогда знаменитую школу учителя Герберта в Реймсе, или были друзьями тех, кто эту школу окончил. Потому что если они и были окружены всеобщим уважением, если их почитали мудрецами, полными учености, то они понимали, что обязаны всем этим одному учителю Герберту. До конца дней своих не переставали они гордиться, что имели счастье слушать его лекции по грамматике, риторике, логике, математике, астрономии, механике, и за право гордиться этим счастьем они платили Герберту внимательной заботой к его посланцу — даже те из них, кому снился тот блаженный миг, когда этот папский посланец управится со своими делами и возвратится в Рим.

Они передавали Аарона из рук в руки, снабжая его всем, в чем только он, по их мнению, мог нуждаться. Обстоятельно беседовали с иудеями, приглашая их на изысканные пиры в замки или монастыри, — знали, что без помощи евреев путешествовать невозможно.

Евреи удивляли, а иногда просто поражали Аарона. Ему казалось, что есть что-то необычное, граничащее с волшебством в том везении, с которым они оказывали ему неустанную помощь, правда дорого заставляя за нее платить. Где-нибудь на Маасе кто-то из них получил от епископа или аббата кусок земли, несколько овец и коров или даже невольников, а далеко от Мааса, на Гаронне, другой еврей вручал Аарону серебряные монеты и приводил коней. Листок бумаги с несколькими замысловатыми значками, написанными в Реймсе, давал возможность бесплатно находиться на постоялом дворе в Барселоне. Каталонские графы вели войну с арабами, епископ в Вике уверял Аарона, что заяц не проскользнет между раскинувшимися вдоль границ сражающимися лагерями, а евреи провели его через границу с такой легкостью и так просто, что Аарон, заснув в лектике, как только отошли от замка христианского графа, спокойно проснулся назавтра в чудесно благоухающей роще, над которой вздымалась башенка, украшенная полумесяцем. В новом, сначала страшном мире поклонников Магомета Аарону почти не пришлось менять ни одну из своих давних привычек: в Кордове, в Сарагоссе, в Севилье благодаря предприимчивости евреев он жил и ел почти так же, как в Реймсе, как в Орлеане, как в Барселоне, разве что обильнее и изысканнее. Только одеяние пришлось сменить. У неверных в Кордове или Сарагоссе он совершал богослужения и другие священнические обряды: еврейский мальчик проводил его по запутанным уличкам к далекому предместью, где за высокими, толстыми стенами скрывались красивые церкви; пресвитеры и даже епископы со смуглыми, строгими лицами приветствовали его на латыни отнюдь не хуже той, которую он слышал в каталонских и даже лотарингских монастырях и епископских замках.