Тринадцатая сказка - Диана Сеттерфилд

Я видела всю сложность моего положения. Я сознавала себя членом этой семьи; я знала, что этот дом — мой дом. Я не имела другого дома, кроме Анджелфилда; не имела другой любви, кроме Эммелины; не имела другой жизни, кроме жизни здесь. Однако у меня не было иллюзий относительно того, насколько призрачными будут выглядеть мои права и претензии в глазах окружающих. На кого я могла рассчитывать? Доктор вряд ли выступит в мою поддержку, а мистер Ломаке, который до сих пор был со мной добр, наверняка изменит свое отношение, узнав, что я выдавала себя за Аделину. Привязанность ко мне Эммелины и моя привязанность к ней в этой ситуации вряд ли будут приняты в расчет.

Между тем Эммелина провела эти месяцы затворничества в обычном для нее безмятежном и бездумном состоянии. Для меня же это было время мучительных сомнений и колебаний. Как поступить, чтобы не навредить Эммелине и при этом не пострадать самой? И каждый день я откладывала окончательное решение на завтра. В первые месяцы я была уверена, что выход найдется сам собой. Разве я не решила все другие проблемы, несмотря ни на что? Значит, и эта решится, дайте срок. Но время шло, проблема назревала, а решения не было. Порой я была уже готова схватить пальто и мчаться к доктору, чтобы выложить ему всю правду, но уже в следующую минуту меня останавливала другая мысль: сделать это означало разоблачить себя со всеми вытекающими последствиями, включая, вполне вероятно, изгнание из Анджелфилда. «Завтра, — говорила я себе, вешая пальто обратно на крючок. — Я подумаю об этом завтра».

И вот настал момент, когда откладывать на завтра было уже поздно.

Среди ночи меня разбудил пронзительный крик. Эммелина!

Но это кричала не Эммелина. Эммелина, лежа в своей постели, пыхтела и тяжело дышала; она всхрапывала, как животное, и обливалась потом; она выпучила глаза и оскалила зубы; но при всем том — не кричала. Она проглатывала свою боль, и та внутри нее обращалась в силу. Разбудивший меня крик, как и последующую серию воплей, издавала Аделина; и так продолжалось вплоть до утра, когда Эммелина разрешилась от бремени мальчиком.

Это произошло седьмого января.

Эммелина заснула; она улыбалась во сне.

Я принялась обмывать младенца. Почувствовав теплую воду, он широко открыл глаза и уставился на меня с удивлением.

Занялся рассвет.

Время решений пришло и ушло; никакого решения так и не было принято, однако грозившая катастрофа миновала, и мы были спасены.

Жизнь могла продолжаться.

ПОЖАР

Мисс Винтер, похоже, предчувствовала появление Джудит: войдя в спальню, та застала нас в молчании. Она принесла мне на подносе чашку какао и предложила сменить меня у постели, если я слишком устала.

— Нет, спасибо, я в порядке, — сказала я.

Мисс Винтер отказалась от предложения экономки принять обезболивающее — белые таблетки, лежавшие на столике рядом с кроватью.

Когда Джудит вышла, мисс Винтер утомленно прикрыла глаза.

— Как ведет себя волк? — спросила я.

— Сидит тихо в уголке, — сказала она. — А почему бы и нет? Он уверен в победе и ждет своего часа. Он знает, что, когда это час настанет, я не буду сопротивляться. Мы с ним пришли к соглашению.

— Какому соглашению?

— Сперва он позволит мне закончить мою историю, а потом я позволю ему прикончить меня.

И она начала рассказывать историю о пожаре, а волк тихо сидел в уголке и вел счет произнесенным словам.

До рождения ребенка я мало думала о нем как таковом. Мои размышления на эту тему касались прежде всего способов, как скрыть младенца от посторонних и устроить его дальнейшую судьбу. Я решила, что некоторое время мы будем сохранять его существование в тайне, а затем, когда он немного подрастет, объявим его приемным сиротой, нашим дальним родственником. Разумеется, среди местных пойдут всякие сплетни насчет его происхождения; ну и пусть себе болтают — главное, чтобы они не знали наверняка. Планируя будущее младенца, я воспринимала его самого отвлеченно — просто как очередную проблему, которую предстояло разрешить. Я не задумывалась о том, что он моя родня, моя плоть и кровь. Я не готовилась его полюбить.

Он принадлежал Эммелине, и этого было достаточно. Он также принадлежал Амбросу, хотя об этом я старалась не вспоминать. Но при этом он теперь принадлежал и мне. Я восхищалась его кожей цвета жемчуга, розовым бутончиком его губ, неуверенными движениями крохотных ручек. Меня переполняло страстное желание сберечь его ради Эммелины, сберечь Эммелину ради него, сберечь их обоих ради себя самой. Я не могла наглядеться на Эммелину с младенцем. Они были восхитительны. Я должна была защитить их любой ценой. И, как вскоре выяснилось, они действительно нуждались в защите.

Аделина страшно ревновала Эммелину к младенцу. Ревновала гораздо сильнее, чем к Эстер или ко мне. Этого и следовало ожидать: Эммелине нравилась Эстер, Эммелина любила меня, но ни одна из этих привязанностей не посягала на верховенство ее любви к Аделине. А вот младенец — это совсем другое дело. Для Эммелины он был превыше всего.

Меня не должна была удивить эта ненависть. Я знала, какие уродливые формы может принимать гнев Аделины; я видела, сколь дикой может быть ее жестокость. И все же в тот день, когда я впервые поняла, как далеко она способна зайти, мне было нелегко в это поверить. Однажды, проходя мимо спальни Эммелины, я тихонько приоткрыла дверь, дабы убедиться, что она еще спит. В комнате находилась Аделина; она стояла, склонившись над колыбелью рядом с кроватью сестры, и что-то в ее позе вызвало у меня тревогу.

Услышав мои шаги, она вздрогнула, повернулась и быстро покинула спальню. В руках она держала маленькую подушку.

Я бросилась к колыбели. Ребенок спокойно спал, откинув в сторону одну ручку, дыша легко и чисто, как дышат младенцы.

Спасен!

До следующего раза.

Я начала следить за Аделиной. Пригодился мой давний опыт призрачного обитания в стенах этого дома: я знала все ходы и укрытия, я наблюдала за ней через дырочки в портьерах и сквозь ветви тисовых кустов. Ее поведение ставило меня в тупик. Внутри и вне дома, независимо от времени суток и погоды, она выполняла одни и те же бессмысленные действия, словно подчинялась невесть откуда исходившим приказам. Одно из таких действий привлекло мое внимание особо. Один, два, а то и три раза на дню она заходила в каретный сарай и появлялась оттуда с канистрой бензина, которую относила в гостиную, в библиотеку или в сад и там припрятывала. Она действовала с виду осознанно и целеустремленно, но при том вряд ли ясно понимала, что делает. Дождавшись ее ухода, я убирала канистры обратно в сарай. Интересно, как она потом воспринимала их исчезновение? Быть может, она считала канистры способными перемещаться самостоятельно, по их собственной воле? Или, может, она успевала забыть о недавнем переносе канистр и считала смутные воспоминания об этом лишь своим замыслом, который еще только предстояло осуществить? Во всяком случае, она не казалась озадаченной их отсутствием в тех местах, где они были оставлены ею накануне, а просто заново направлялась в сарай и деловито перетаскивала оттуда «своенравные» емкости, пряча их в разных укромных уголках.

Выслеживание Аделины и возвращение бензина на место отнимало у меня добрую половину дня. Однажды, не рискнув надолго оставить без присмотру спящих Эммелину и младенца, я перепрятала одну из канистр тут же в библиотеке, за рядом книг на верхней полке. Мне подумалось, что так оно будет надежнее, поскольку, относя канистры обратно в сарай, я создавала предпосылки для того, чтобы эта дурацкая карусель крутилась до бесконечности. Только удалив один за другим сами объекты ее нездорового интереса, я могла положить этому конец.

Слежка за ней меня измотала, тогда как Аделина не ведала усталости. Спала она очень мало и могла подняться в любой час ночи. Я же буквально валилась с ног. Однажды вечером Эммелина рано легла в постель; ребенок, как обычно, находился рядом с ней в колыбели. Накануне весь день у него побаливал живот; он был беспокоен и криклив, но сейчас почувствовал себя лучше и крепко заснул.

Я задернула шторы.

Пора было пойти проверить Аделину. Я очень устала от постоянного напряжения. Следя за Эммелиной и ее дитем, когда они спали, и следя за Аделиной, когда они бодрствовали, я сама хронически не высыпалась. В спальне было так тихо и покойно. Ровное дыхание Эммелины действовало на меня расслабляюще. А рядом с ней едва слышно дышал младенец. Я вслушивалась в умиротворяющую гармонию их дыхания и представила себе (к тому времени я завела привычку мысленно облекать в слова любые свои ощущения), как их дыхание проникает в меня и сливается с моим дыханием, словно мы трое — я, Эммелина и младенец — являемся одним целым. Убаюканная этой мыслью, я незаметно погрузилась в сон вслед за ними.