Жуков. Портрет на фоне эпохи - Лаша Отхмезури

31 июля 1940 года Гитлер сообщил главнокомандующему сухопутными силами (ОКХ) Браухичу и начальнику его штаба Гальдеру о своем решении провести весной 1941 года молниеносную кампанию против СССР. В тот же день на границу между оккупированной Германией Польшей и Советским Союзом тайно прибыли 10 немецких дивизий. К 20 сентября их там будет уже 30.

Отношения Москвы с Берлином обострились летом 1940 года в связи с ситуацией на Балканах. 30 августа Гитлер гарантировал новые границы Румынии, которые он сам же нарисовал (по результатам Венского компромисса), без консультаций с СССР. Через три недели Тимошенко и Мерецков представили Сталину и Политбюро новый план стратегического развертывания на западной границе. Прежний план Шапошникова, принятый в марте 1938 года и дополненный в июле 1939 года, не соответствовал новым реалиям[308]. В соответствии с этим планом, разработанным генерал-майором Василевским[309], занимавшим с апреля пост второго заместителя начальника Оперативного управления Генерального штаба, предполагалось, что в случае наступления противника части прикрытия сдержат его первый натиск на заранее подготовленных позициях, давая время основным силам подготовить мощное контрнаступление либо севернее Припятских болот (на Варшаву и Восточную Пруссию), либо в то место, где будут сосредоточены основные силы противника. Главной целью было как можно скорее перенести войну на вражескую территорию.

После долгого обсуждения со Сталиным 5 октября 1940 года Тимошенко и Мерецков переработали свой план: они согласились с тем, чтобы основные советские силы размещались на Украине, точнее, во Львовском выступе шириной в 350 км, вдающемся на 160 км в германскую территорию, отделяя рейх от его балканских союзников. Идеальный трамплин для прыжка на запад! Это решение, одобренное политбюро 14 октября, было неверно интерпретировано большинством военных историков, которые говорят о колоссальной ошибке Сталина, поскольку основной удар немцы 22 июня 1941 года нанесли в Белоруссии, севернее, а не южнее Припяти. У нас нет никаких доказательств правдивости слов Жукова, который утверждает, что войска были так расположены по распоряжению Сталина. Мы думаем, что выбор южного направления не связан ни с немецкой дезинформацией, ни с какими-либо экономическими расчетами. В действительности Сталин, Тимошенко и Мерецков размещали войска, имея в виду выгоду их расположения не для обороны, а для наступления: для крупномасштабного советского контрнаступления на Запад Галиция и Южная Польша казались им более удобными, чем Белоруссия и Восточная Пруссия. Мы вернемся к этому важному вопросу позднее, когда Жукову, в свою очередь, придется перерабатывать этот план.

Осенью 1940 года напряженность в отношениях между рейхом и Советским Союзом еще немного усилилась. 1 октября Берлин подписал крупный контракт на поставку оружия Хельсинки. 12-го многочисленная немецкая делегация прибыла в Румынию, после чего эта страна de facto вошла в орбиту Гитлера. 12 и 13 ноября Молотов находился с визитом в Берлине; его сопровождал Василевский. Между Молотовым и Гитлером произошел разговор двух глухих: что вы делаете на Балканах?  – спрашивал советский нарком. Почему Россия не занимается в первую очередь азиатскими делами?  – отвечал фюрер. В последующие дни Берлин заставил присоединиться к Тройственному пакту Венгрию, Румынию и Словакию, что было равносильно установлению над этими странами германского протектората. Сталин унижен. Но еще большее унижение он испытает после того, как 25 ноября Молотов представит рейху ноту с предварительными условиями присоединения СССР к тому же пакту, а Гитлер не даст на нее никакого ответа. 18 декабря фюрер подписал план «Барбаросса»: вторжение в СССР с целью уничтожить его должно начаться весной 1941 года.

Разумеется, Сталин ничего не знал об этом решении. Но даже если бы он держал этот документ перед глазами, он не поверил бы ему, поскольку незыблемо верил: ни один германский лидер не может желать войны на два фронта. Тем не менее охлаждение отношений с Берлином его тревожило. Видимо, с этой тревогой был связан вызов в Москву в конце декабря всего высшего командного состава армии: строевых командиров, преподавателей академий, сотрудников Наркомата обороны и Генштаба. Естественно, присутствовало и политбюро в полном составе. Собрание завершилось большой штабной игрой на картах, Kriegspiel, как выражаются немцы.

В сентябре Жукову сообщили, что ему поручается сделать один из основных докладов на этом совещании высшего генералитета. Тема: «Характер современной наступательной операции». Логично, что это поручение дано победителю на Халхин-Голе и командующему ключевым в советской стратегии военным округом. На страницах жуковских мемуаров это выглядит признанием высокого профессионального уровня самоучки. Но как справиться с теоретической работой, если он не учился ни в Академии имени Фрунзе, ни в Академии Генерального штаба? И тут Жуков вспомнил о полученном двумя месяцами раньше письме своего бывшего соученика по Ленинградским высшим кавалерийским курсам, с которым он познакомился в 1924 году, одновременно с Рокоссовским: Ивана Баграмяна. В письме полковник Баграмян жаловался на то, что скучает, занимаясь теорией в Академии Генерального штаба, и просил Жукова посодействовать ему в переводе на должность в войска. Жуков увидел пользу, которую мог извлечь из этого знакомства. Он телеграфировал старому приятелю, что добился его перевода в свой округ на должность начальника штаба 12-й армии. Но, когда Баграмян приехал в Киев, вместо того чтобы направить его в Станислав, где находился штаб 12-й армии, попросил немного задержаться в Киеве. В одной из книг своих воспоминаний Баграмян так описывает эту сцену. Жуков: «Ты, насколько я знаю, четыре года провел в стенах Академии Генерального штаба: и учился, и преподавал в ней… Догадался захватить с собой академические разработки?

 –  Захватил, товарищ командующий.

 –  Ну вот,  – оживился Жуков,  – поможешь в подготовке доклада»[310].

Жуков пишет лишь о помощи, оказанной ему Баграмяном, но ни единым словом не упоминает главного своего помощника в данном деле – своего начальника штаба генерала Максима Пуркаева. Неизвестный широкой публике, Пуркаев бегло говорил по-французски и по-немецки, служил военным атташе в Берлине. Пуркаев открыл Жукову прямой доступ к немецким и французским военным журналам и позволил проанализировать майско-июньскую кампанию 1940 года на Западе. Так что декабрьский доклад его детище в той же степени, что Баграмяна и Жукова. Если Жуков ничего о нем не пишет, то потому, что считает его виновным в крупнейшем поражении за свою карьеру – операции «Марс» в 1942 году (см. главу 16).