Под знаменем Сокола (СИ) - Токарева Оксана "Белый лев"

Ох, Неждан, Нежданушка, сокол ясный! Из своего далекого далека глянь, что творит твоя неразумная! Побоялась отойти от веры отцов, соединяясь с любимым, чтобы из страха перед ненавистным Ратьшей внимать учению твоих врагов и убийц!

Впрочем, как правильно молиться Богу и богам, это еще не самый страшный вопрос! Куда страшнее — за кого! О ком взывать к Небесам, моля, чтобы они даровали победу в грядущей лютой сече? Просить за хазар — значит предавать память отца и любимого, желать гибели названному брату Анастасию и Хельги Лютобору, дядьке Войнегу и тысячам воинов родной земли. А не просить, отказывая в праве на Божью милость, — кликать беду на обитателей дома, под крышей которого нашла приют, желать смерти тому, кого отец и предки определили в мужья! И без того Иегуда бен Моисей ходит мрачнее тучи, днем вместе с другими тарханами и беями пытаясь пробудить в пахарях, ремесленниках и торговцах воинственный дух их великих предков, ночи напролет держа у бека совет. Ох, светозарный Даждьбог, помоги! Научи, невидимый Бог-Творец. Вразуми, свет невечерний Христос!

О чем-то похожем говорили в людской и прежние приятели княжны скоморохи.

— Ну что, брат, допрыгался? — узнав последние городские новости, с укором глянул на товарища Братьша. — Не захотел с ромеем идти к Святославу, придется воевать на стороне хазар.

— Ни за каких хазар я воевать не собираюсь! — сердито взвизгнул Держко. — Они, поганые, меня чуть калекой не оставили! Куска хлеба, почитай, лишили! Ну как я с такими ногами, — указал он на опухшие ступни, с которых медленно сходила чернота, — на свой насест взойду. А ты еще про какую-то войну мне толкуешь. Сказал, не собираюсь, значит, не пойду!

— Да куда ты денешься! — пожал плечами здоровяк. — Все слуги тархана идут, даже, кажется, Рахим. Ну, нет у них шестидесяти тысяч, понимаешь! Даже если считать каждого из ал-ларсиев за двоих не набирается! Они на огузов надеялись, что приведут тьму всадников, да Мстиславич какого-то колдуна, способного в одиночку положить целое воинство, обещал добыть. Но огузов до сих пор не видно, не слышно, и никто не знает, придут ли вообще. Их-то землям ничего не угрожает! А что до Мстиславича, ты видел, он приполз в Итиль, как побитый пес, потеряв даже тех воинов, которых ему дали.

— Тьфу, тьфу, тьфу! — зачурался Держко. — Нашел, кого поминать к ночи! Я и так темными коридорами ходить опасаюсь, все ножа или удавки берегусь. Думаешь, он не ведает, кто корьдненскую княжну во дворец кагана доставил? А что до битвы, то на нее тем более идти не стоит! Там же ни на дирхем не пахнет поживой! Я понимаю, еще было бы, ради чего головой рисковать! Вон, как тогда на подворье княжича: и кой-каким имуществом разжиться удалось, и дело доброе, как-никак, совершили!

— Только вот ты все тогдашнее добро своим булгарским беззаконием перечеркнул, — горестно вздохнул Братьша, сноровисто тачая из обрезков нескольких кож добротную ременную перевязь. — Говорил я тебе, кто Кривде служит, сам обманутым остается!

— Ишь, какой поборник Правды нашелся! — Держко оскалил мелкие острые зубы на узком беличьем лице. — Много ты о ней в Нове городе думал, когда тому боярину голову о бревенчатую стену расшибал! Кто тебя тогда из беды неминучей вызволил, кто в ватагу привел? Молчишь? Вот то-то! Да всего твоего имущества, движимого и недвижимого, не хватило бы виру заплатить! Ходил бы сейчас у того боярина в закупах-холопах, и то, если еще он жив остался.

— А то нынешнее наше житье, можно подумать, от холопского очень отличается! — презрительно фыркнул здоровяк. — По крайней мере, не пришлось бы в войске у лютых ворогов на сечу против своих идти!

— Что-то я тебя не пойму? — удивленно глянул на товарища Держко, видя, что с тем происходит что-то неладное. — О каких таких своих ты тут толкуешь? Свои, как я разумею, — это приятели-ватажники, которые с тобой долю и недолю делят, а остальные все чужие!

— Это ты так говоришь, потому что ни родителей своих не помнишь, ни земли, где появился на свет, не ведаешь.

Братьша грустно улыбнулся, и его круглое, невыразительное обычно лицо вдруг озарилось внутренним светом.

— Я же до того, как мне пришлось в бега пуститься, жил сызмальства в Новгороде, трудился в кожевенной мастерской. Знавал многих гридней и простых горожан, которые нынче в поход отправились. Ты как хочешь, но я против них воевать не стану. Если получится, на их сторону перейду, а нет, так пусть лучше меня на копья поднимут!

Огненные письмена

Словно для того, чтобы внести еще большую сумятицу в душу Всеславы, в ночь перед помолвкой она увидела во сне родной Корьдно.

На высоком берегу Оки полыхала кострами, буйствовала игрищами веселая Купала. Солнце плескалось в реке, и вслед за солнцем в воде и возле нее резвилось едва не все население Града. «Ой рано, на Купалу, кто нейдет на улицу, нехай лежит колодою!» Гремели бубны и серебряные варганы, надрывались струны гудков и гуслей, надувались щеки рожечников и сопельщиков, завивался-развивался меж зеленых дерев священный танок хоровод, то заплетаясь в плетни, то закручиваясь колесом вокруг убранной лентами березы. Нарядно белели и расцветали у бояр и богатых гостей различными оттенками алого, бурого, зеленого, лазурного, изукрашенные вышивкой рубахи. К плодородию взывали сотканные, как у поколений предков, из алых и черных нитей конопляной пряжи поневы. Паче яхонтов и серебра радовали глаз сплетенные из лазоревых полевых цветиков венки.

Хмельные от пляски и меда парни в веселой игре в умыкание бегали по лесу за задорно визжащими девками — гоняли русалок. Много-много молодых красавиц нынче не вернутся ночевать под крышу отчего дома. Многие семьи после этой ночи породнятся и станут дожидаться внуков. Те же молодые да влюбленные, которые загодя обещались друг дружке, испытывали свою любовь, прыгая через костер. Кому удастся преодолеть огонь, не размыкая рук, жить тем в любви и согласии долгие годы.

Всеслава сидела рядом с братом Ждамиром на великокняжеском месте. Светлейшей княжне не пристало бегать с парнями в горелки, прыгать через костер, гадая на суженого пускать по воде венки. К чему гадать? Все давно угадано-предугадано. А что до костра, то нет теперь и не будет никогда того сокола, который, подхватив ее на могучие руки, через жгучее пламя невредимую перенесет…

Ох, Неждан, Нежданушка! Лада любимый! Из своего далекого-далека хоть весточку передай! Но неведом путь в райский сад, за пределы небесного свода вознеслись над землей горнии чертоги. Криком кричи — не докричишься!

Но почему смолкли бубны и сопели, почему, замелькав пестрой лентой, скрылся вдалеке хоровод? Расступилось пламя костра, и в сиянии огненных искр (уж не крыльев ли серафима) к ней явился любимый. За его спиной колыхался звенящий птичьими перепевами сияющий купол весеннего неба, пестреющее проталинами поле и лес, готовый пробудиться от зимнего сна. Сильный конь, верный Серко, нес Неждана вдоль ещё только начавшей освобождаться ото льда реки к укрепленному граду, вознёсшемуся над высоким берегом, по мощёным улицам, к тесовым воротам, навстречу к любушке ненаглядной. И, казалось, перешагни Всеслава огненную завесу, распахни тесовые ворота — и вовек уж им не разлучиться!

Но, видно, не с ней суждено сбыться сказанию о великой любви Лады и Даждьбога, любви, преодолевшей смерть, разомкнувшей границу иного мира. Она не богиня и не ведунья. Ей даже клятву, данную отцом, не дано отменить. «Я бы рада бы приголубила, слово данное не воротится. Белы рученьки опускаются, резвы ноженьки отнялись!»

— Ты всё ещё любишь его?

Они с Давидом сидели на устланном подушками и коврами возвышении, отделённые узорчатыми занавесями друг от друга и от зала, где пировали беи и тарханы, собравшиеся на церемонию Тенаима — помолвки. Жених и невеста в память о разрушенном Храме Иерусалимском уже разбили муравленое блюдо тонкой работы, гости обсыпали их сладостями и произнесли полагавшиеся в данном случае благопожелания, и теперь все насыщались обильной, приготовленной по правилам, снедью, и вели разумные беседы.