Самая долгая ночь - Грег Кайзер

— Нам нужна ветка до Эйтхейзена, — сказала она по-голландски, не пускаясь ни в какие объяснения. — Вы меня поняли?

Мужчина за столом — в свете масляной лампы его лицо имело нездоровый желтоватый оттенок — посмотрел не на нее, а куда-то ей за спину. Понятно, это он заметил Кагена с пистолетом в руке. На столе ровной линией выстроились четыре большие бутылки. Река принюхалась и уловила запах: пиво.

— Вы из Сопротивления? — спросил он негромко.

— У нас поезд с евреями, — ответила Река, — и нам нужно в Эйтхейзен. А оттуда в Ваддензее, где нас ждут лодки.

Иногда полезно говорить правду, подумала она, глядя, как глаза мужчины с каждым мгновением становятся все больше и больше на нездоровом желтом лице.

— Возможно, нас преследуют немцы. Мы точно не знаем. Но нам обязательно нужно в Эйтхейзен. Если мы туда не попадем, немцы нас всех убьют.

— Начальник станции в Гронингене приказал мне заблокировать путь, — пояснил дежурный. — Приказ СД. — Он взял ближайшую бутылку и сделал долгий глоток. — До Эйтхейзена всего восемь километров.

Значит, немцы все-таки уже преследуют поезд, подумала Река.

— У нас женщины и дети, — сказала она, вспомнив о людях в товарных вагонах. — И старики. Им не хватит сил пройти это расстояние, а оттуда еще до Ваддензее. Да и времени у нас тоже нет.

Дежурный посмотрел на нее, прищурив глаза, — то ли по причине тусклого освещения, то ли от выпитого пива.

— Знал я когда-то одного еврея, — произнес он негромко.

Где-то рядом послышались голоса. Она бросила взгляд на дежурного через плечо и увидела на столике рядом со стеной массивный радиоприемник. Он был настроен на волну «Радио Оранж», вещавшего из Англии. Диктор по-голландски что-то монотонно говорил о Варшаве, о тамошнем гетто, в котором до сих пор тлеют очаги сопротивления.

— Чертова немчура, вечно они учат нас, что нам делать, провались они пропадом! — произнес дежурный и вновь приложился к бутылке. Он был изрядно пьян. — Знал я когда-то одного еврея, — повторил он, — но жандармы схватили его прямо на улице, когда он вышел из дома. Я говорил ему, чтобы он носа на улицу не показывал, но он был старый и упрямый. И не послушался меня, — дежурный говорил, обращаясь скорее к столу, чем к Реке и Кагену.

Реке не хотелось прерывать воспоминания дежурного, которые, похоже, двигали его в нужном направлении, но время поджимало, и она решила поторопить его.

— Так вы откроете нам путь или нет? — спросила она.

Не говоря ни слова, дежурный поднялся со стула, прихватил с собой бутылку и направился к двери. Каген нацелил на него пистолет, но Река левой рукой дотронулась до черного ствола и опустила его вниз.

— Сейчас пойду, переключу для вас стрелку, — сказал дежурный, стоя у двери. — Как только загорится зеленый свет, можете ехать дальше. Провались ты пропадом, проклятая немчура, вот что я им скажу, — на его желтоватом лице впервые появилась улыбка, и Река успела заметить, что у дежурного не хватает одного переднего зуба.

— Спасибо, — прошептала она.

— Вы думаете, он еще жив, этот старый еврей? — спросил дежурный.

— Нет, — ответила Река. Как и Леонард, она предпочла сказать правду.

Дежурный кивнул и вместе с бутылкой исчез в темноте. Спустя минуту красный свет рядом со станцией замигал и сменился зеленым.

Маус сидел на жестком сиденье рядом с проходом. Рядом с ним сидела Вресье, положив голову на смятый жандармский мундир, прижатый к оконному стеклу. Она не спала, однако с того момента, как Маус, пошатываясь, вышел из купе, она не проронила ни слова. Он зажег небольшую лампу, висевшую рядом с задней дверью вагона. Черт с ним, пусть будет светло, подумал он, пусть голландцы заглядывают в окна поезда, пока тот, стуча колесами, проезжает мимо, пусть увидят мужчину и женщину в последнем вагоне, замыкающем длинный товарняк.

Он посмотрел на женщину, из-за которой Рашель и ее брат, а также все остальные вернулись в Голландию. Смотреть было не на что. Хрупкая, истощенная. Ткни он в нее пальцем, и вполне мог бы проткнуть насквозь, как остро заточный карандаш протыкает ломкую, старую бумагу.

Черт, это надо же наделать столько ошибок! Проговориться Реке, полагая, что ей известно, что он задумал сделать тогда на польдере. Выходит, она ничего не знала. Или — и кто только тянул его за язык! — он поделился с ней своей сумасшедшей мыслью о том, что она должна вернуться вместе с ним в Штаты.

Поезд дернулся, раз, другой, и темный пейзаж за окном потихоньку поплыл. На крошечной платформе под небольшим семафором стоял человек и махал рукой с зажатой в ней бутылкой, как будто прощался со старыми, добрыми друзьями.

Но в одном она все же права. Ее присутствие там, на польдере, остановило его, и он не стал стрелять в тех четверых. Не будь ее, все было бы иначе.

Он привык считать, что ему всегда везло. Например, тогда, когда браунинг дал осечку всего в футе от его лица. Или как он ни разу не попался легавым. Или как он узнал, кто спалил магазин его отца, случайно услышав разговор двух типов в метро. Кто знает, вдруг все это случилось не просто так?

Это многое объяснило бы. Например, почему Лански отправил его сюда, почему голландский сыщик посмотрел на Реку и сделал вид, будто не замечает сходства со снимком, и, самое главное, почему он не перестрелял их всех, когда, казалось бы, по идее должен был это сделать?

Что это, как не рука Господа? Он чувствовал ее прикосновение дважды. Первые раз — на свое бармицво. И второй — когда на его глазах в бруклинской еврейской больнице умер от ожогов его отец, и мать закрыла покойнику глаза, а затем взяла уголок простыни, на которой тот лежал, и медленно оторвала — небольшой такой лоскуток, шириной в дюйм, не больше, и прошептала благословение: «Barukh dayan emet».

Впрочем, не слишком ли часто ему везет? Везение не может продолжаться бесконечно, он это прекрасно понимал. И Река неслучайно оказалась там, на польдере, — ее присутствие заставило его усомниться. И если он тогда поступил правильно, значит, теперь он здесь неслучайно. Он здесь для того, чтобы сделать то, что должен сделать.

Ведь все это происходит потому, что они с ней все для этого сделали. И этот поезд, и все остальное. Они, а не Каген, который думает лишь о себе и ведет счет убитым немцам. И не Рашель, которая пожертвовала собой ради всего одной женщины. Только они двое — он и Река. Это благодаря им две тысячи человеческих душ не превратятся в дым. И простым везением это не объяснишь. Здесь явно участвует незримая рука Господа. Наверно.

Однако, похоже, не всему было суждено произойти. Например, сказать ей всю правду. Я признался ей, что собирался всадить во всех четверых пулю и прикарманить деньги. Но не смог сказать о своих чувствах. Тем более что теперь я ненавистен ей за то, что намеревался совершить тогда на польдере. Неужели это тоже часть грандиозного божественного промысла?

Он поймал на себе взгляд Вресье и улыбнулся, в душе надеясь, что улыбка получилась по-человечески теплой. Вресье улыбнулась в ответ. Он нагнулся и поднял с пола сумку с вещами Реки, ту самую, что рисунком напоминала ковер. Засунув туда руку, он принялся рыться среди вещей, пока не нащупал допотопный пистолет, который был в руках у Реки, когда они с ней вдвоем наблюдали за Аннье в окно. Оттянув крышку, он вложил в патронник патрон, поставил пистолет на предохранитель и поднес к лицу Вресье.

— Ты возьмешь вот это, — пояснил он.

Она посмотрела на него со своей импровизированной подушки, сделанной из мундира убитого немца, но ничего не сказала.

— Предохранитель вот здесь, — продолжал тем временем он и нажал на рычажок на левой стороне «люгера».

Нацелив дуло в потолок, он негромко произнес:

— Бэмс!

Вресье вздрогнула. Маус вернул предохранитель на место, вновь нацелил пистолет в потолок и покачал головой.

Решив, что она его поняла, он положил «люгер» ей на колени.

— Мне нужно вернуться в локомотив. Эта штуковина может тебе пригодиться, — пояснил он. — Сама знаешь, на случай, если нагрянут немцы. Fur die Duitsers — произнес он на смеси голландского и немецкого. — Ты меня поняла? Verstehen?

Вресье кивнула.

— Остановите здесь, — приказал Пройсс. Де Гроот хмыкнул себе под нос, однако сделал так, как ему было велено. БМВ резко притормозил у обочины. На другой стороне дороги виднелось темное здание полустанка и железнодорожные пути. Никакого поезда. Пройсс потер лоб и сдвинул на затылок фуражку.

— Кремпель, Мункхарт, пойдемте со мной!

Чуть дальше по дороге он услышал мужской голос и фырканье лошади. Хотя дождь к этому времени прекратился и среди туч, похоже, намечался просвет, все еще было темно.

Подойдя к станции, он распахнул дверь — похоже, в этих краях никто дверей не запирал — и направился к слабой полоске света в конце крошечного зала ожидания. Стучаться в дверь он не стал, просто взялся за ручку и распахнул.