Письма - Николай Лесков

Дружески жму Вашу руку.

Н. Лесков.

«Зенон» сегодня посылается.

К. А. ГРЕВЕ

6 апреля 1889 г., Петербург

Достоуважаемый Карл Андреевич! Пожалуйста, простите меня за премногие перед Вами неисправности. Мне очень недосужно, и я очень устал. Единственный экземпляр корректуры запрещенного «Зенона» повез Вам в Москву сын редактора Гатцука, Владимир Алексеевич Гатцук. Он теперь уже в Москве у своего отца, у Никитских ворот, дом Гатцука. — Сегодня я пишу ему, чтобы он к Вам съездил, но, может быть, вернее и скорее будет, если Вы к нему съездите и возьмете корректуры. Владимир Гатцук (очень милый молодой человек) может Вам рассказать и обо мне и о том, как запрещали «Зенона»; а потом я, поосвободясь, напишу Вам письмо о моем «уединенном положении». Дело просто: я не нигилист и не аутократ, не абсолютист, и «не ищу славы моея, но славы пославшего мя отца». Я Вам напишу, а Вы сами делайте как знаете.

Дай бог Вам устраиваться и жить в мире с собою.

Ваш Н. Лесков.

В. Г. ЧЕРТКОВУ

Ночь с 8 на 9 апреля 1889 г

Петербург

Любезнейший друг Владимир Григорьевич!

Знатнее всего «понял с полуслова», что я Вас издали порядком порассердил и что Вы тоже меня пощипываете. Все это очень хорошо. Однообразие сильно утомляет душу, а когда «милые бранятся, то они тешатся». Вы же мне милы, и я думаю, что и я Вам не постыл. Затем каждый из нас остается с своею самостию и своими особинами. Я раздражителен — это правда, и это очень большой недостаток. Извинения мне нет, а только объяснение есть: я терпеть не могу никакого доктринерства и профессорского тона где бы то ни было, и потом я не люблю откладывать то, что можно сейчас сделать (хорошего). У Вас же все делается с ужасающей медленностью. Это мне беда видеть!.. Этак (по-моему) дело делать не следует, а, по Вашему, так только и следует… Очевидно, не столкуемся. «Завтра не наше: наше только сегодня». Надо им дорожить и делать все, что можно, «доколе день есть». Объяснять же и отражать можно все. Известно ведь, что «доказать можно все». В издательстве заметен упадок, и значение фирмы подорвано. Надо спросить per cui bono.[32] Того и гляжу, что оно совсем задерет ножки… И можно будет доказать, что и это тоже очень хорошо. «Вышло-де то, что могло выйти». Я с этим ни за что не хочу мириться. — За обещание прислать мне фотографию Анны Константиновны — очень Вам благодарен. Я буду ждать обещанного. Почему, однако, фотография «грех»?.. «Блюдите, брате, како опасно ходите!» Этак, пожалуй, скоро и почта станет, пожалуй, «спорым грехом». Черты одушевленного и выразительного лица могут, однако, вдохновлять и бодрить мысль… Почему же это грех? После этого, пожалуй, и чернослив после обеда грех есть… Эй, «блюдите, брате, како опасно ходите!» Этим аллюром люди доходили до вреда своему делу с великою борзостию. Впрочем — моя речь не пословица, а говорю я как думаю, может быть и глупо, но «блюдите»… Летом еще не знаю, как распоряжусь. Если будут средства, хочу видеть «народы мнози», — для этого надо съездить в Париж. К немцам своим не поеду, потому что их теперь «русифицируют», а я терпеть не могу быть при таких операциях. Затем, может быть, решусь сидеть в городе и, может быть, проедусь к Вам и к Павлу Ивановичу не-Гайдукову. Но все это только мечты, а ясного — ничего. Заключаю из Вашего письма, что здоровье Анны Константиновны нехорошо… Это никогда меня не приводит к философии, а всегда к ощущению скорби… Я при этом и останусь. Он ведь о Лазаре «плакал»… Это верно. «Азу» и «Данилу», пожалуйста, пришлите. Картинки непременно были нужны. Как это Вы не знаете мужика! Он привык брать книжечку со шлепком, — так ему и давай шлепок, а то он заговорит: «Это другой нацеи». Все и надо спорить. — Теперь опять — что же это за печатание в числе 7 тыс. экз.?.. Ведь их вперед не дозволят, как «Федора и жидовина»… Зачем же не 15 тыс., не 20 тыс., а 7 тыс.?.. Что это, бедность, что ли, и чья бедность, и per cui bono? Ах, ах, ах и трах-тарарах, — как об этом даже писать стыдно! Это «как мокрое горит», — и ничего более. Не издаем, а просто «нищего за хвост тянем». Ужасно это видеть, кто привык делать живо и энергично. — Буддийский взгляд на «исполнение жизни» и переход «форм бытия» мне не чужд и не противен, но тогда надо бы и держаться всего земного проспекта Сакья-Муни и быть «бодисатвой». А меж тем дело путается. Фирме надо торговать, — надо сделать у Суворина объявление; Суворин не буддист, а экономист и деньгу любит solo, solo. Без объявлений нельзя, а объявление стоит своей цены. Ступай, Н. С., покучься, чтобы сбавили. Н. С. идет и кучится, а там смеются: «Что это, говорят, на бедность уж просят!». «Коли им так нудно, так за это и другие взялись бы!»… И, я думаю, возьмутся… «Мокрое гореть» не будет, — сухого хворосту подкинуть, и пойдет дело шибко, а подбор будет иной… Так будет напрасно спущен жар первой печи, и дело будет направлено не в ту сторону… И это мне противно, а между тем я знаю, что наговорить объяснений и доказательств можно сколько угодно, но дух мой понижает дело, как оно есть, и нет никаких доводов, чтобы он перестал скорбеть о деле, таящем на виду нашем, как снег на угреве. И будет грязь, слякоть, — вот и все, — и «посмеются и покивают главами своими»… А дозревание и обновление — это своим чередом. — Сегодня читал корректуру статьи Л. Н. «Об искусстве» (кн<ижка> «Русского богатства», Оболенского). Это всего строк 500–600, но это превыше всех похвал за ясность, точность и вразумительность. «Зенона», думаю, Вы уже прочли. Ругин уезжает, а потому, по прочтении корректуры, возвратите прямо мне. Повесть эта, как злое дитя, наделала мне много досад, и главное — расстроила мои дела, которые всегда надо стараться держать в порядке. За это она мне противна стала.

Н. Л— в.

Л. Н. ТОЛСТОМУ

30 апреля 1889 г., Петербург

Лев Николаевич.

Вчера я послал Вам под бандеролькой мой маленький новый рассказ «Фигура». Он дозволен к печати и долж<ен> явиться в журнале «Труд» (приложение к «Всемирной иллюстрации»). Это тот самый рассказ о родоначальнике украинской штунды, о котором я писал Вам некогда, испрашивая у Вас совета, чтобы сделать из этого мал<енький> роман. Не получив ответа, я скомкал все в форме рассказа, сделанного очень наскоро. Тут очень мало вымысла, а почти все быль, но досадно, что я из были-то что-то важное позабыл и не могу вспомнить. Кроме того, я Сакена никогда не видал и никаких сведений о его привычках не имею. Оттого, вероятно, облик его вышел бесхарактерен и бледен. Не могу ли я попросить Вас посолить этот ломоть Вашею рукою и из Вашей солонки? Не укажете ли в корректуре: где и что уместно припустить для вкуса и ясности о Сакене, которого Вы, я думаю, знали и помните. Пожалуйста, не откажите в этом, если можно, и корректуру с Вашими отметками мне возвратите; а я все Вами указанное воспроизведу и внесу в текст в отдельном издании. Буду ждать от Вас хоть одной строчки ответа.

Гатцук передал мне свой разговор с Вами обо мне. Спасибо Вам, что знаете меня и говорите обо мне. В суждении своем Вы вполне правы: не столь много требуется «на нужу, сколько наружу». Душевное состояние мое, однако, улучшилось, и много улучшилось после того, как Вы мне написали, что «все хорошо и полно жаловаться». Я не жалуюсь более, и в самом деле стало легче.

Помогите мне выправить и дополнить «Фигуру» в отношении неизвестного мне Сакена.

Если Пав<ел> Ив<анович> He-Гайдуков у Вас, — то прошу сказать ему мою благодарность за присланные сегодня выписки из М. Арнольда.

Любящий Вас

Николай Лесков.

Л. Н. ТОЛСТОМУ

18 мая 1889 г., Петербург

Благодарю Вас, Лев Николаевич, за полученное мною письмо Ваше о «Фигуре». Все, что пишете, — верно: рассказ скомкан и «холоден», но я все видел перед собою опротивевшее пугало цензуры и боялся разводить теплоту. Оттого, думается, и вышло холодно, но зато рассказ прошел в подцензурном издании. «Тени на лицо Фигуры» нужны, и я их попробую навести при внесении рассказа в V том собр<ания> моих сочинении, а под цензурою пусть уже хоть так бредет. Кое-что доброе рассказ все-таки внушает и в этом виде. Благодарю Вас и за то, что черкнули о Сакене: я о нем ничего не знал, кроме того, что написал. Оттиска «Фигуры» во второй раз не буду Вам посылать, чтобы не беспокоить Вас. С меня довольно того, что Вы мне сказали. Любовь и признательность к Вам питаю с великою радостию духа, который получил через Вас много света, и силы, и утешения.

Преданный Вам

Н. Лесков.

В. М. ЛАВРОВУ и В. А. ГОЛЬЦЕВУ

2 июня 1889 г., Петербург

Не знаю, кого из Вас, достоуважаемые друзья мои, это письмо найдет в Москве и при исполнении своих редакторских обязанностей: Вас ли, Вукол Михайлович, или Вас, Виктор Александрович. А потому пишу к Вам обоим, с просьбою, чтобы кто получит это письмо, тот бы на него мне и ответил.