Прощание - Лотар-Гюнтер Буххайм

Еще раз, будто свет всеми силами противится гибели, на небе остаются светящиеся пучки света, но потом все гаснет. Я закрываю глаза, на моих веках продолжает тлеть яркий свет.

Пронзительный визг и крики волейболистов из люка номер пять возвращают меня к действительности. Мы неторопливо идем по палубе, затем поднимаемся на мостик. Там мы долгое время молча стоим рядом друг с другом, пока старик не спрашивает:

— Зайдешь ко мне на глоток?

— То, что я рассказываю тебе о наших мальчишеских выходках, кажется мне нереальным, — говорит старик, когда мы сидим в его каюте. — Когда война длилась два, три, четыре года, у меня было такое ощущение или даже вера в то, что война никогда не кончится, что на следующий или еще через день я, как и большинство моих друзей, погибну. А потом война вдруг закончилась. Но что станет после этого со мною, я не имел ни малейшего представления. Собственно говоря, в Норвегии я все еще был в своей стихии.

— Для меня понимание того, что команды «Rube ab!» уже больше не существует, произвело сильнейшее впечатление. Хорошо, я мог еще попасть в кутузку, что потом и случилось.

— Прежде чем продолжать философствовать, — говорит старик неожиданно весело, — расскажи, наконец, почему ты оказался в кутузке.

— Я сделаю это по порядку, иначе я потеряю нить. О чем, собственно говоря, я рассказывал тебе в последний раз?

— Что и французы были в Фельдафинге.

— Ах, об этом, да. Так как в Фельдафинг прибывало все больше странных людей, привлекаемых в том числе и гигантским обменным рынком в лагере, мне пришлось кое-что придумать.

— И что ты придумал?

— Неплохое, в общем-то, дело! Я распорядился объявить двух солдат, еще находившихся в лазарете, двух горемык, не знавших, куда податься после «освобождения», тифозными больными, причем по всей форме при содействии сумасшедшего штабс-врача, а также нарисовать щиты с предупреждением о тифозной опасности и разместить их на всех дорогах, ведущих в Фельдафинг. Тем самым Фельдафинг был объявлен тифозной зоной. Волнений было много, но чертовски многих неприятностей Фельдафингу удалось избежать.

— Так жители должны бы поставить тебе памятник, — говорит старик.

— Могли бы! Во всяком случае я трижды спасал этот населенный пункт от желавших его спалить.

— Ну и?

— Ничего с «ну и». Ты не знаешь людей из этой местности. Там много хамства и зависти. О моей роли в это время ходили самые невероятные слухи.

Так как я сижу, раздумывая, старик торопит меня:

— Рассказывай!

— Странные слухи, непревзойденные по абсурдности.

— Давай же, говори!

— Представь себе, например, откуда я мог иметь мои картины?

— Не имею представления.

— Я прибрал их к рукам, то есть конфисковал, будучи шефом полиции и пользуясь благосклонностью оккупантов.

— А где же?

— На виллах партийных жеребцов в Фельдафинге, у боссов фирмы Напола.

— Уж не картины ли экспрессионистов ты имеешь в виду?

— Как раз их!

— Но ведь нацисты не признавали экспрессионистов, — поражается старик, — ты не шутишь?

— Отнюдь. Но представь себе такое! В одном из читательских писем, опубликованных в газете «Зюддойче цайтунг», от меня недавно потребовали раскрыть наконец тайну их происхождения, причем сделать это как можно скорее.

— А откуда у тебя эти картины на самом деле? — спрашивает старик.

— Купил! Просто и трогательно: купил, когда никто не хотел их иметь и стоили они дешево.

— То есть надо было просто иметь деньги и хватать обеими руками?

— Так оно и есть. Идти на очередной аукцион и предлагать больше, чем другие.

Старик пыхтя втягивает в легкие воздух, потом полуприкрывает глаза: наверное, представляет себе, что сделал бы с прибылью он.

Я громко хмыкаю, чтобы вернуть старика на грешную землю.

— Но не из-за этого же американцы сцапали тебя? — спрашивает старик резко.

— Сцапали? Посадить в тюрьму будет точнее.

— Но почему же все-таки?

— Этим я обязан даме Лиде Бааровой.

Старик поднимает глаза и смотрит на меня:

— Как это?

— Это было так. В один прекрасный день ко мне в ратушу заявились два офицера Си-ай-си[37] и на безупречном наречии берлинского района Грунсвальд потребовали от меня предоставить виллу…

— Просто так?

— Виллу для дамы, которую зовут Лида Баарова, известной, как чешская актриса.

— И как любовница Геббельса, если не ошибаюсь.

— Чего ты только не знаешь!

— Это было каждому известно!

— И я знал, или догадывался, что вляпался в неприятную историю.

В соответствии с законами сцены старик с шумом втягивает воздух и торопит:

— Как было дальше?

— Очень просто. От меня потребовали, чтобы я никому об этом не говорил ни слова, то есть сверхсекретное дело. Но попробуй такое сделать! Найти пустующую виллу или выгнать из нее людей, а потом разместить в ней эту даму, которую наверняка разыскивают.

Старик ловит каждое мое слово.

— Я оказался в неприятнейшем положении. Действовать в сговоре с двумя болтающими по-берлински агентами Си-ай-си показалось мне не тем, что надо. Но теперь надо было действовать быстро, так сказать, сломя голову, времени для долгих раздумий не было. Случилось так, что на Хёенберг, в отдаленном месте, я нашел одну довольно современную виллу, где проживали одна престарелая дама и ее своего рода экономка. Этих двух дам я уговорил по-доброму перебраться в соседнюю виллу, пообещав им, что это на очень короткое время!

Старик отвлекает меня своей наполовину вопрошающей, наполовину веселой миной, и я вхожу со своим рассказом в штопор. Своим требовательным «дальше?» он возвращает меня на истинный курс.

— Кое-как все уладилось.

— А как выглядела дама? — прерывает меня старик. — Я имею в виду подругу Геббельса?

— Я ее никогда не видел.

— А почему?

— Потому что мне надели «манжеты», причем сразу на следующий день.

Теперь от напряжения старик кривит рот. Жалко, думаю на мгновенье, что я не могу сфотографировать в таком виде. Он же требует:

— Побыстрее!

— Я рассуждал и так и этак, и мне стало ясно, что один человек должен быть информирован о том, какую редкую птичку мы имеем у себя в Фельдафинге, и этим человеком должен быть местный комендант Паттерсон. И тут дело стало совершенно неуправляемым.

— Дальше! — настаивает старик.

— Он сразу же встал, подтянул за ремень брюки сзади и спереди, типичный способ привести себя в порядок. К этому он заявил, ухмыляясь: «I'll investigate her immediately!»[38]