Прощание - Лотар-Гюнтер Буххайм

— Кое-как все уладилось.

— А как выглядела дама? — прерывает меня старик. — Я имею в виду подругу Геббельса?

— Я ее никогда не видел.

— А почему?

— Потому что мне надели «манжеты», причем сразу на следующий день.

Теперь от напряжения старик кривит рот. Жалко, думаю на мгновенье, что я не могу сфотографировать в таком виде. Он же требует:

— Побыстрее!

— Я рассуждал и так и этак, и мне стало ясно, что один человек должен быть информирован о том, какую редкую птичку мы имеем у себя в Фельдафинге, и этим человеком должен быть местный комендант Паттерсон. И тут дело стало совершенно неуправляемым.

— Дальше! — настаивает старик.

— Он сразу же встал, подтянул за ремень брюки сзади и спереди, типичный способ привести себя в порядок. К этому он заявил, ухмыляясь: «I'll investigate her immediately!»[38]

Теперь я полностью выдерживаю паузу, чтобы старик в достаточной мере смог представить себе сцену. Я бы с удовольствием изобразил бы все это для него в лицах.

— И он это сделал? Я имею в виду, отправился ли он к даме?

— Сразу же — в джип — и «почта ушла!»

— С тобой?

— Один.

— И что было дальше?

— Я слышал, что он ввалился в… считай, что на допрос!

— Но об этом ты узнал только позднее?

— Так и есть. Сразу же — это значит в тот же день — меня посетили оба офицера Си-ай-си. Мне было сообщено, что мне придется поплатиться — обязательно!

Старик снова делает глубокий вздох:

— Теперь я сгораю от любопытства.

Я и не думаю сразу же продолжать рассказ. Мурыжить старика — должно стать методом. Так что я говорю:

— От длительных разговоров у меня уже пена во рту. Не выпить ли нам сначала чего-нибудь?

Старик поднимается на ноги и говорит:

— Извини, а что мы будем пить?

— Что, если твое хорошее виски? Но и пиво было бы неплохо.

— Итак, виски!

Я достаю рюмки, а старик бутылку. Мы едва сделали по первому глотку, старик еще не сел, а уже просит:

— Итак, дальше!

— Я подумал: четвертовать они меня не могут, с расстрелом также ничего уже не выйдет. Я сам сгорал от любопытства. Короче говоря, когда на следующий день после обеда я вернулся домой, все двери у меня были открыты, все в моем жилище было перевернуто. Я сказал себе: «Ну и что!» Потом мне понадобилось спуститься в подвал, потому что не включался насос, и там дверь подвала была взломана, а канистра с бензином пропала.

Старик бурчит что-то непонятное, затем он спрашивает:

— Ну и?

— В ней был красный бензин!

— Понимаю! Подстроено американцами!

— Как бы не так — подстроено! Я получил бензин по всем правилам с квитанцией и запросом за подписью Паттерсона в «моторном пуле» рядом с клубной виллой.

— Значит, все было в порядке?

— Как бы не так! На следующее утро я был арестован, по-настоящему, со всеми прибабахами: четыре человека с карабинами на боевом взводе и один из берлинских парней с курчавыми волосами, присутствовавший для контроля за акцией и нахально скалившийся. Я узнал, что обвиняюсь во владении собственностью американских вооруженных сил, в соответствии с решением контрольного совета параграф такой-то или как это тогда называлось. Я, идиот, думал, что так легко дело у них не пройдет. У меня же в кармане был листок с требованием на этот бензин, подписанный Паттерсоном.

— Ну и?

— Я его предъявил, но парень схватил его и разорвал!

— Тс-тс! — произносит старик.

— Вот так! Сначала я попал за решетку, а затем в Старнберге было проведено настоящее заседание военного суда.

— Я этого не понимаю, — перебивает меня старик, — они же ничего не могли тебе сделать, автомобиль ты имел как полицейский начальник, то есть это был, так сказать, служебный автомобиль?

— Точно. Я должен был быть мобильным: каждый день перемещаться бесчисленное число раз туда и сюда между лагерем для перемещенных лиц и ратушей, и каждые пять минут сложные проблемы.

— Раскраска кулис, например, — говорит старик и ухмыляется.

— Но обвинитель — это происходило в суде низшей инстанции в Штарнберге со всеми причиндалами — выудил из «ящика фокусника» что-то несусветное. На этом бензине я мог ездить, но хранить его я не имел права.

— Гм, — мычит старик.

— Это звучало так, — обращаясь к судье, некоему майору, он сказал: «С генералом Паттоном случилось следующее. На трассе Мюнхен — Гармиш он застрял без бензина, а тут этот человек — показывая пальцем на меня, — держит канистру бензина в погребе, всего в нескольких милях от происшествия».

— Тс-с! — произносит старик снова. От нескрываемого удивления он широко раскрыл глаза, а на лбу у него появились складки, как бороздки на стиральной машине.

— Я и подумал: черт возьми, хорошо же они сработали! Видел бы обоих лейтенантов, когда они, издевательски ухмыляясь, смотрели на меня, проходившего мимо них.

Теперь старик коротко кивает, как курица, подбирающая зерно: он хочет, чтобы я говорил дальше.

— Вот тут-то я и смог увидеть, где зимуют американские раки!

Старик выпускает из легких застоявшийся воздух и бормочет: «Reeducation…»

— Я мог бы сбежать. Тип, который доставил меня в кутузку, не имел даже «пушки». Это был немецкий полицейский, а им не разрешалось иметь оружие.

— И почему ты не сбежал?

— Ну, во-первых, — куда? В Фельдафинге они бы меня сразу же схватили. Я был тогда как громом пораженный. Покорившимся судьбе, если хочешь, но в то же время упрямым. Я хотел добиться справедливости. «Так же дела не делаются!» — сказал я себе. Я все еще не понимал, что происходит.

— А потом тебя освободила Симона?

— Нет, к сожалению, это было не как в дешевых романах. Пока Симона приехала, прошло некоторое время. Не достаточно ли на сегодня? Я чувствую себя довольно обессиленным.

Старик делает несколько глубоких вздохов. Затем он спрашивает:

— Почему ты ни словом не обмолвился об этом?

— Потому что у нас не было времени. Возможно также, потому что я был еще недостаточно старым для этого.

Старик задумывается, глубокие складки, напоминающие узор стиральной доски, собираются на его лбу. Неожиданно он спрашивает:

— Еще раз наверх?

— С удовольствием!

Когда позднее я, растянувшись во всю длину, лежу на своей койке и закрываю глаза, то снова ощущаю себя перенесенным в потроха камеры безопасности. Герметически изолированный от внешнего мира, я снова торчу в этом битком набитом сборище агрегатов. Эта тишина, никакого эха — ничего.

Я чувствую сильную боль справа, в области почек. Это похоже на растяжение. От тесноты в камере безопасности появились вывихи, от которых я отвык давным-давно.