Держатель знака - Елена Чудинова

— Что так?

— Утром я уезжаю за город.

— Таки удалось добиться разрешения? Но это же превосходно!

— Да, пожалуй… Вот обхожу наших с прощальным визитом. К Вам уж тогда не загляну, коль скоро сами попались.

— Отдохните как следует, Владислав Фелицианович! Добрый путь.

— Спасибо, не премину. Прощайте.

…Женя поднялся к себе и запер дверь. Ветерок, проникающий через раскрытое окно, шелестел разбросанными по столику бумагами.

«Тьфу ты, стоило бы прибраться, — подумал Женя, зажигая коптилку. — Даже и весьма стоило бы, г-н подпоручик, поелику сие напоминает обиталище Ефимова protegee… Доктора Штеинера мы, с позволения господ антропософов, запихнем подале… А это еще что такое? А, да… Надо прочитать… А вот это уже роскошь — целая папироса!» Тут же позабыв о намерении прибраться, Женя, сдвинув книги, уселся на мраморной доске столика и, закурив, развернул взятый лист бумаги.

Стелется теплый туман, Муза поет все призывней, Муза зовет в океан, К берегу Индии дивной. Кончены сборы с утра, Пенные глуби бездонны, Сердце шепнуло: Пора! Кончено с юдолью сонной!

«Нет, это невозможно! Во всяком случае, я дальше читать не стану — так и скажу Нине. Какие слабые перепевы Гумми… Однако же Гумми довольно-таки благоволит к этому Владимирову… Впрочем, он довольно приятен внешне, кроме того — военный моряк из старинной морской семьи, а Гумми это любит». Не знаю, ничего не могу сказать против Владимирова, кроме, конечно, того, что его стихи бездарны, но все-таки он чем-то мне не нравится… Причем — это не просто какой-то антипатический ток, как иногда бывает, а что-то другое, что-то значительнее антипатического тока, с неприятным ощущением, что это что-то непременно надо разгадать… Ладно, ну его! Почему же он все-таки нравится Гумми? Хотя Гумми нравится все, где угадывается стремление к риску… Потому что стремление к риску — это неотъемлемая часть натуры самого Гумми… Гумми… Гумми любит схематизировать и делить на типы… А ведь он и сам великолепно укладывается в довольно своеобразный тип — это тип сверхчеловека, но специфически русский… Собственно, русский и западный сверхчеловек разнятся тем, что русский сверхчеловек всегда религиозен… Религиозность сверхчеловека для Запада — синтез почти немыслимый. Если идти по гумилевской логике структуры — надо выделить характерные признаки типа… Первое составляющее — почти физическое влечение к риску, риск — как непременное условие существования… Второе — известное бретерство и позерство… Кстати, яркий пример этой категории — декабрист Лунин, они фантастически похожи с Гумми… А любопытно — мне раньше не приходило в голову: ведь та дуэль Гумми и Волошина так невероятно напоминает дуэль Пьера Безухова с Долоховым, как будто Толстой ее списал из будущего… а ведь Толстой же писал Долохова с Лунина! Неплохо!.. Странно, что для того, чтобы прийти к истинному гуманизму, а гуманизм Лунина поднимается над воззрениями других декабристов так же, как ясная и простая религиозность стихов Гумми поднимается над надломленной религиозностью современных поэтов, — обоим им надо было с шиком относить облачение бретера и убийцы… Кто мог бы угадать в дуэлянте и позере Михаиле Лунине будущий «светильник разумной оппозиции», человека, ао конца последовательного в своем хладнокровном мученичестве… В кандалах, в обществе каторжников, без права чтения и переписки создающего в себе царство Божие. «В этом мире несчастны только глупцы или скоты», — скажи это кто другой, но закованный и брошенный на годы в Акатуйскую яму… Какая нечеловеческая несгибаемость под обстоятельствами! «Я не принимал участия в мятежах, присущих толпе, и заговорах, присущих рабам… Единственное мое оружие — мысль…» — надо сказать, что тут больше позы, чем правды, но сколько правды в этой позе! Да и какой идиот первым поставил на сути позы однозначный минус?! А религиозность Гумми многим непонятна именно в силу своей глубины — такая глубина кажется чуждой нынешнему хорошему тону, она не современна, Гумилеву, как и Лунину, более подошли бы рыцарские доспехи… В своей религиозности Гумми никогда не будет жалок, как жалки магические выкрутасы Брюсова и компании Белого: не осквернясь ни единым спиритическим сеансом, он, с глубинным чутьем творца, сроду не занимался иной магией, кроме творчества… А ведь если понять суть его религиозности, то в столбняк можно впасть от потрясения… Ведь она в том, что для Гумми верить в Бога так же естественно, как дышать… И перестать верить для него так же невозможно, как перестать дышать! Да где нам это понять — изломанным, мятущимся, больным… Вся наша религиозная тонкость — только попытки больного вылечиться, а у него их нет, он — религиозно здоров… Вот их и удивляет — почему он не лечится? Их можно понять — такая религиозность редка, я сам ее вижу… во второй раз. Ведь первый раз я увидел ее в Сереже».

Женя уже не замечал, что ходит из угла в угол…

«Надо сказать, тогда это был шок… Тот самый шок, который исцеляет. Господи, как странно… какие-то три недели вместе: и, даже если мы никогда не встретимся более, этих недель хватит на мою оставшуюся жизнь… А ведь хватит… Не знаю, как тебе, Сережа, а мне — хватит. Странно все-таки: ведь я даже не сразу обратил на тебя внимания, там, в Коувала, когда увидел впервые… Было несколько штабных, несколько наших — еще какие-то солдаты, выносившие к автомобилям у подъезда телефонную аппаратуру и ящики с документацией… Обычная сутолока, когда штаб снимается с места… Все двери хлопают, тут тащат что-то, там — кричат… Я даже и не помню, чего мне-то надо было в штабе… Отошел в сторонку переждать эту сутолоку…

До чего же явственно я все помню…

На паркете валялась оброненная кем-то в суматохе книга…

Я хотел ее поднять — чисто машинально… В тот момент, когда это произошло, я смотрел на валявшуюся на паркете книгу — я еще не успел сделать движения, чтобы ее поднять — это длилось какие-то секунды…

И в следующее уже мгновение я увидел наступивший на книгу носок щегольского сапога.

До блеска начищенный сапог, наступивший на книгу — с намерением наступить…

Всего какую-то секунду все это длилось: я, вспыхнув, вскинул голову…

И увидел — отвращение, с невероятной яркостью светящееся в заурядно смазливых чертах липа… Твое лицо светилось чистотой этого отвращения, это было какое-то даже первоначальное значение слова отвращение, религиозное значение этого слова — торжествующая чистота отвращающейся от скверны души…

И тут — опять опустив глаза — я увидел, что эта книга — Вольтер.

…Это была «Орлеанская девственница». Мальчишеская выходка… Ничего особенно внешне не было в этой сцене — но я внутренними глазами увидел ее ослепительную суть… Твое явление мне с первого мгновения было мистическим прозрением.

«Mock on, mock on, Voltaire, Rouaseau: Mock on, mock on; tis all in vain!» — негромко сквозь зубы процитировал я: до чего же обычно все это выглядело внешне! «You throw the sand against the wind, And the wind blows it back again» 84, — немедля продолжил ты, встречаясь со мной глазами.

— Но ходить по книгам — все же признак варварства, г-н прапорщик.

— Не могу с вами не согласиться, г-н подпоручик… Так, нашло что-то… Вдруг показалось, что это не книга, а свернувшаяся в клубок змея — черная, лоснящаяся — захотелось раздавить.

— У вас всегда такое зрение, г-н прапорщик?

— Очень редко. И всегда — неожиданно.

— И — отчетливо?

— Нет… Никогда нельзя с уверенностью сказать, было или померещилось… Поэтому это очень легко выбрасывать из головы — собственно, я сейчас пытаюсь это анализировать потому, что вы поймали меня «на месте преступления». Такие вещи очень неявны…

— Это скорее из области Нави, с чего им быть явными? Слишком явны мы — поэтому и стремимся забывать…

— Как ни обидно с этим мириться, но мы видим столько, сколько в силах увидеть… Ведь Вы, конечно, помните у Достоевского?

— Свидригайлов о привидениях? Еще бы нет… Однако — более чем своеобразный разговор для людей даже не представившихся… Евгений Чернецкой!

— Сергей Ржевский!

…Так мы и говорили — в сразу же нами взятой иронической нашей манере, и никто не мог бы со стороны понять, что в короткой этой сцене заключено было чудо, которое явил мне ты, — в этом чуде было мое спасение.

Ведь к моменту твоего явления мне оставалось сделать один только шаг до роковой грани: я сдавался… я не мог более противиться тому, что все более властно влекло меня назад… Мне уже нечего было противопоставить сводящей с ума мысли: а не является ли признаком трусости совершаемый мною отказ? Как меня тянуло… Какой игрушкой ощущал я себя в руках превышающих мое понимание сил!

Каждый новый день нес мне все новые сомнения в правильности решенного, и они неуклонно разрушали все, что я силился противопоставить… Оставался шаг… Которого я не сделаю теперь никогда.