Держатель знака - Елена Чудинова

— У тебя хорошие вышли?

— Кончились, будь они неладны! — Женя сердито сплюнул попавшим в рот кусочком папиросной бумаги. — Сегодня вышли… Не курить не могу — я по натуре наркоман, хотя настоящих наркотиков никогда себе не позволял… А от запаха махорки меня рвет. Мерзостный запах.

— Зато сегодняшние розы весьма неплохо пахнут… Вот скажу Мари, откуда они взялись, — чтоб тебе впредь неповадно было.

— Да ладно тебе, подумаешь — жертва… Не могу же я, в самом деле, являться без цветов в дом такой очаровательной женщины, как твоя жена? Но с папиросами ты неплохо сшерлокхолмствовал.

— Метод дедукции, — Митя засмеялся. — Ты у нас останешься?

— Нет.

— Тогда тебе пора — быстрым шагом впритык…

— А, плевать… Я в этом отрезке знаю все подворотни.

— Смотри сам… — Митя немного помолчал. — Слушай, Чернецкой, я начинаю замечать, что происходит одно из двух — либо, покуда я тут занимался своими семейными делами, организация видоизменилась в филиал «Белой ромашки» и борется со сквернословием и курением, либо… меня намеренно отстраняют от серьезных операций.

— А чего бы ты хотел, Николаев? По-твоему, мы имеем нравственное право тобой рисковать, если можно лишний раз рискнуть кем-нибудь другим, например — мною?

— По-моему — да, имеете. Связав свою судьбу с моей, Мари знала, на что шла.

— И поэтому, если понадобится именно твоя жизнь, мы без колебаний ею распорядимся. А покуда необходимости именно в твоей жизни нет — согласись, мое право на риск больше твоего.

— Женя, прости, но неужели нет женщины, с которой связана твоя жизнь? — немного неуверенно спросил Митя.

— Нет… — очень медленно процедил Женя, глядя куда-то перед собой. — Такой женщины не может быть, потому что ее не должно быть… Я никого не люблю.

Никак не ожидавший этой странной откровенности, Митя изумленно посмотрел на друга.

— Моя возлюбленная была бы очень несчастна, — уже более обычным голосом ответил Женя.

— Ты уверен в этом?

— Так же как в том, что я не разрешил бы ей иметь детей, понятно это тебе, счастливый отец? Собственно, я и не знал ни одной женщины для того, чтобы быть уж точно уверенным в том, что у меня их не будет. — Женя засмеялся. — Нет, не думай, тут нет никакой патологии. Я здоров. Просто я сознательно меняю все счастье любви на горьковатое удовольствие сознания, что мне удается замкнуть кольцо.

— Я не понимаю тебя, — сказал Митя тихо.

— А тебе не надо меня понимать, — усмехнулся Женя.

— Ты уверен в этом?

— Уверен. Ты думаешь, что я не вижу, чего ты хочешь? Я ведь это давно вижу, Николаев. Брось, даже самые мысли об этом оставь, слышишь? Ты очень мне дорог, я с радостью жизнь отдам за тебя и за Машу — но большего, чем уже есть, от меня не жди. Я одному только человеку открыл больше, но этот человек меня спас. Правда, сам того не зная, но все же спас. А так спасти меня можно было только однажды, потому что теперь уже, к счастью, случилось то, чего бы без него очень могло вообще не случиться. Поэтому никто, кроме него, не услышит от меня большего, чем ты слышишь сейчас. Извини.

— Это ты извини меня, Чернецкой, — опустив голову сказал Митя. — Я не имел права хотеть того, чтобы ты открывал для меня эту дверь.

— Но ведь я открываю для тебя другую. — В голосе Жени послышалась неожиданно теплая нотка. — Ладно, мне пора. Кланяйся Маше — я уж не зайду. Кстати, какое сегодня число?

— Третье августа.

42

— Что, Женя ушел?

— Да, просил за него извиниться. Скоро пойдут патрули… — Митя устало провел ладонью по лицу. — Дашенька спит?

— Сейчас только уснула. Вы довольно долго курили…

— Странно. Я думал — минут десять.

— Ты расстроен?

— Нет, просто устал. Послушай, когда ты в последний раз говорила с дядей Сашей?

— За два дня до его смерти, в начале марта Я плохо себя чувствовала тогда и уже не могла у него бывать каждый день… — Мари отложила шитье на край стола. — Знаешь, Митя, это был какой-то удивительно хороший разговор… Сначала мы говорили о тебе, потом — о ребенке, а потом, он почему-то думал, что это будет мальчик, он стал рассказывать легенду о вавилонской царице, я сначала не запомнила, потому что больше думала тогда о том, что он очень неважно выглядит. Его все время знобило, он чаще сидел в комнате в шубе… Это потом я вспоминала все эти разговоры… А потом я нашла эту сказку в его бумагах. Она очень красивая.

— Погоди, — Митя опустился на пол рядом со стулом, на котором сидела Мари. — Теперь рассказывай…

— Когда царица Шаммурат, — с улыбкой начала Мари, ероша тонко выточенными пальцами темно-русую шевелюру мужа, — родила царевича Энкшу-ра, она приказала послать за прорицательницей Эммиуту. И когда прорицательница явилась пред очи царицы, Шаммурат спросила ее: «Что сулит грядущее сыну моему Энкшуру?» И Эммиуту гадала на лопатке барана, а потом ответствовала так: «О царица, удачливым и могучим правителем станет сын твой Энкшур, если только на самой заре царствования остережет его совет женщины от опрометчивого поступка». И тогда царица Шаммурат сказала: «Я остерегу сына моего Энкшура, ибо кто остережет лучше матери?» Но Эммиуту отвечала ей так: «Нет, царица, не ты остережешь его, ибо прежде за тобою явится Намтар и уведет тебя во владения Нергала». И услышав это, Шаммурат громко зарыдала, и плач ее услышала богиня Иштар, жрицей которой и была царица. И Иштар сказала царице Шаммурат: «Есть кому остеречь, кроме матери». И тогда Шаммурат молвила «Знаю я теперь, как мне поступить». И она призвала к себе птицу Мунги-Нинуту, рыбу Эни-Мунир и змею Нэшти. Тут, знаешь, Митя, он говорил, что собственные имена свидетельствуют о том, что это не просто рыба или птица, а мистическое существо из тех, которые существуют в образе животного… И когда они явились, царица спросила Мунги-Нинуту: «Не ты ли, Мунги-Нинуту, оборотишься возлюбленной для сына моего Энкшура и остережешь его?» И птица Мунги-Нинуту отвечала ей: «Нет, Шаммурат, не я это буду». Тогда царица спросила рыбу Эни-Мунир: «Не ты ли, Эни-Мунир, оборотишься возлюбленной для сына моего Энкшура и остережешь его?» И рыба Эни-Мунир отвечала ей: «Нет, Шаммурат, не я это буду». И тогда царица спросила змею Нэшти: «Не ты ли, Нэшти, оборотишься возлюбленной для сына моего Энкшура и остережешь его?» И змея Нэшти отвечала ей: «Да, Шаммурат, я это буду и остерегу его». «Пусть будет так», — сказала царица Шаммурат…

— Удивительно красиво… Интересно, почему — змея?

— Может быть, потому, что она — на земле?..

— А дальше?

— Дальше он не рассказал… Он ведь начал об этом рассказывать для будущего мальчика, как он думал… Он говорил, что его поразила идея этой сказки: всякая иная любовь вторична по отношению к материнской… Мы еще смеялись, я спросила, не думает ли он, что я буду создавать возлюбленных для своего сына — пусть сам ищет… А он сказал: «Не думаю, чтобы царица Шаммурат была единственной матерью, которой приходила в голову такая затея…» И добавил, что, конечно, в древности, потому что главное отличие древних от нас в том, что они ближе стояли к настоящему миру…

— В это я могу поверить.

— Митя, а ведь мне еще надо дошить Дашину распашонку, а потом стирать. Ты нагреешь воды?

— Сейчас… Только скажи, о чем ты думала минуту назад?

— Сказать?

— Да.

— О Чернецком. Митя, знаешь, он — чудесный, он — очень милый, но в нем есть что-то… не знаю, не могу объяснить. Бывают люди, которым — при том, что они очень хороши, было бы как-то более «к лицу» быть очень дурными. Женя — из них.

43

— Я зашибу когда-нибудь эту сволочную свинью, — сердито пробурчал Женя, пробираясь по темной кухне: поросенок особенно громко постукивал копытцами по кафелю, топчась в своем закутке. Поросенок этот, упорно откармливаемый Ефимом, давно уже сделался в доме притчей во языцех так же, как и прочие связанные с Ефимом легенды… Женя усмехнулся, вспомнив свой любимый ефимовский «перл», сказанный во время подготовки одного из недавних карнавалов Пясту, срочно для чего-то искавшему Мандельштама: «Господин Мандельштам у госпожи Павлович жабу гладят» (имелось в виду жабо…). Обожающий разносить словечки и злые эпиграммы (даже на самого себя), Пяст не удержался пустить великолепное высказывание гулять по всему Дому…

— О, Евгений, это Вы?

— Добрый вечер, Владислав Фелицианович: я что-то давно Вас не видел.

— И опять долго не увидите, — Ходасевич коротко рассмеялся: в усталом смехе явственно прозвучали хрипы. Нервно подвижные черты его лица даже в тускло освещенном коридорчике говорили о сильном обострении хронического заболевания, которым, как знал Женя, Ходасевич страдал с проведенной в практически нетопленой московской квартире зимы восемнадцатого года.

— Что так?

— Утром я уезжаю за город.

— Таки удалось добиться разрешения? Но это же превосходно!