Ледяная трилогия - Владимир Сорокин

– Приветствую, Боря. – Ха лениво протянул ему руку. – Что ж ты субординацию нарушаешь? Вон перед ленинградцами нас позоришь!

– Лев Емельянович! – виновато заулыбался полковник и заметил нас с Адр. – А! Здравствуй, товарищ Коробов!

Они пожали друг другу руки.

– Вот, Боря, бери пример с Коробова. – Ха вытянул папиросу из папиросницы, не зажигая, сунул в рот. – Женился. А ты все с актрисами путаешься.

– Поздравляю. – Полковник протянул мне маленькую руку.

– Варвара Коробова. – Я дала ему пожать свою.

– Видишь, какие гарные дивчины водятся на Литейном, 4? Не то что наши зассыхи позвонковые.

Ха перевел взгляд на избитого толстяка, сцепил замком тяжелые руки:

– Ну и что?

– Да вот уперся, гад, с Шахназаровым. – Полковник со злобой посмотрел на толстяка. – На Алексеева – дал показания, на Фурмана – дал. А с Шахназаровым – не знаю, и все. Забыл, сволочь, как вместе родину японцам продавали.

Ха кивнул, положил папиросу в пепельницу:

– Емельянов. Почему вы упорствуете?

Толстяк молчал, шмыгая разбитым носом.

– Отвечай, вредитель! – вскрикнул полковник. – Я из тебя печень выну, шпион японский!

– Вот что, Боря, – спокойно заговорил Ха, – сядь-ка вооон туда. В уголок. И помолчи.

Полковник притих и сел на стул.

– Поднимите генерала. И посадите в кресло, – приказал Ха.

Лейтенанты подняли толстяка и посадили в кресло.

Лицо Ха внезапно погрустнело. Он посмотрел на свои ногти. Потом перевел взгляд в окно. Там на фоне залитой солнцем Москвы чернел памятник Дзержинскому.

В кабинете наступила тишина.

– Вы помните Крым сорокового? Июнь, Ялта, санаторий РКК? – тихо спросил Ха.

Толстяк поднял на него остекленевшие глаза.

– Ваша жена, Саша, да? Она любила купаться рано утром. А мы с Настей – тоже. Однажды мы втроем так далеко заплыли, что у Саши свело ногу. Она испугалась. Но мы с Настей люди морские. Я ее поддержал под спину, а Настя нырнула и укусила вашу жену за икру. А назад мы ей помогли доплыть. Она плыла и рассказывала про вашего сына. Павлик, кажется? Что он сам сделал паровоз из самовара. Паровоз ехал. А Павлик топил его карандашами. Сжег две коробки цветных карандашей. Которые вы ему привезли из Ленинграда. Было такое?

Толстяк тупо молчал.

Ха снова сунул в рот папиросу, но не зажег:

– Я ведь был тогда простым майором НКВД. Меня премировали путевкой в санаторий. А вы тогда командовали корпусом. Легендарный комкор Емельянов! Смотрел я на вас в столовой и думал: до него как до неба. А вы выгораживаете Шахназарова. Да эта гнида мизинца вашего не стоит.

Подбородок толстяка стал подергиваться, круглая голова качнулась. И слезы хлынули из глаз. Он обхватил голову руками и зарыдал в голос.

– Отведите генерала в триста первый. Пусть он отоспится, поест нормально. И напишет. Все как надо, – проговорил Ха, глядя в окно.

Притихший полковник кивнул лейтенантам. Они подхватили рыдающего Емельянова и вывели из кабинета. Зазвонил телефон.

– Влодзимирский, – снял трубку Ха. – Здорово, Богдан! Слушай, я тут «Правду» вчера открываю, глазам своим не верю! Да! Молодец! Вот так кадры Лаврентия Павловича! Знай наших, а?! Слушай, это какой же у тебя по счету? Уууу! Поздравляю! Меркулов вам с Амаяком теперь по бюсту отлить должен!

Ха раскатисто расхохотался.

– Ну, бывай здоров, Коробов, – протянул руку полковник и, покосившись на Ха, покачал головой. – Другого такого, как наш Лев Емельянович, нет.

– Абсолютная память, чего ж ты хочешь! – улыбнулся Адр.

– Если бы только это. Гений… – с завистью вздохнул полковник и вышел.

Договорив, Ха повесил трубку:

– Вам надо оформить командировки. У Радзевского на шестом. Потом мы отправимся к сестре Юс.

Мы с Адр поднялись на шестой этаж, нам оформили командировки в Магадан. Мы получили деньги, документы. Вместе с Ха вышли из здания, сели в машину и поехали на улицу Воровского. Оставив машину с водителем на улице, мы прошли дворами, попали в обшарпанный подъезд, поднялись на третий этаж. Адр постучал в дверь. Она тут же распахнулась, и на нас с воем кинулась пожилая высокая дама в пенсне. Она буквально выла от радости и тряслась.

Адр зажал ей рот. Мы вошли в квартиру. Она была большой, пятикомнатной, но коммунальной. Однако четыре комнаты были опечатаны. Как мне объяснил потом Ха, он сделал так, чтобы соседей сестры Юс арестовали. Так было удобней встречаться.

Завидя меня, Юс сразу оплела мои плечи своими длинными подагричными руками, прижалась большой отвислой грудью, и мы с ней рухнули на пол. Адр и Ха в свою очередь обнялись и опустились на колени.

Сердце Юс, несмотря на ее солидный возраст, было совсем по-детски неопытным. Оно знало только два слова. Но вкладывало в них столько силы и желания, что я была потрясена. Ее сердце жаждало словно путник, заблудившийся в пустыне. Оно пило мое сердце отчаянно и безостановочно.

Прошло почти девять часов.

Руки Юс разжались, она без чувств распласталась на старом паркете.

Я чувствовала себя опустошенной, но удовлетворенной: я учила сердце Юс новым словам.

Вид Юс был ужасный: побелевшая и худая, она лежала без движения, вперившись остекленевшими лиловыми глазами в потолок; из приоткрытого рта торчала вставная челюсть.

Но она была жива: я прекрасно чувствовала ее тяжко бьющееся сердце.

Ха принес из ее комнаты кислородную подушку, поднес резиновую трубку с раструбом к ее посеревшим губам, Адр открыл вентиль.

Кислород постепенно привел ее в чувство. И она глубоко, со стоном вдохнула.

Ее подняли, перенесли в комнату. Адр прыснул ей в лицо водой.

– Великолэ-э-эпно, – устало произнесла она и протянула ко мне трясущуюся руку.

Я взяла ее в свою. Старческие пальцы ее были мягки и прохладны. Юс прижала мою руку к своей груди.

– Дитя мое. Как мне не хватало тебя! – сказала она и с трудом улыбнулась.

Адр принес всем воду и абрикосы.

Мы стали есть абрикосы, запивая их водой.

– Расскажи мне про Дом, – попросила Юс.

Я рассказала. Она слушала с выражением почти детского восторга. Когда я дошла до разговора с Бро и его напутствия, слезы потекли по морщинистым щекам Юс.

– Какое счастье, – прижимала она к груди мою руку. – Какое счастье обрести еще одно живое сердце.

Мы все обнялись.

Затем Ха рассказал о ближайших планах. Нам предстояло сложное дело. Мы с Адр слушали Ха затаив дыхание. Но Юс не могла слушать более десяти секунд: она вскакивала, бросалась ко мне, обнимала мои колени, прижималась, бормоча нежные слова, потом отбегала к окну, стояла, всхлипывая и тряся головой.

В комнате ее был настоящий хаос из вещей и книг, посреди которого как скала возвышалась большая немецкая печатная машинка с заправленным листом. В прежней жизни Юс подрабатывала дома машинописью, а днем печатала в своем министерстве. Теперь у нее не было материальных проблем. Как у всех нас.

Юс умоляла Ха взять ее в командировку, но он запретил ей.

Она разрыдалась.

– Я хочу говорить с тобой… – всхлипывала она, целуя мои колени.

– Ты нужна нам здесь, – обнимал ее Ха.

Юс бил озноб. Вставные челюсти ее клацали, колени тряслись. Мы успокоили ее валерьянкой, уложили в постель, накрыли пуховым одеялом, в ноги сунули грелку. Лицо ее сияло блаженством.

– Я нашла вас, я вас нашла… – беспрерывно шептали ее старческие губы. – Только бы сердце не разорвалось…

Я поцеловала ее руку.

Она с умилением глянула на меня и тут же провалилась в глубокий сон.

Мы вышли, сели в машину и через час езды были на военном аэродроме в Жуковском. Там нас ждал самолет.

Мы разместились в небольшом салоне. Пилот отрапортовал Ха о готовности, и мы взлетели.

До Магадана мы добирались почти сутки: дважды дозаправлялись и переночевали в Красноярске.

Когда я летела над Сибирью и видела бескрайние леса, прорезанные лентами великих сибирских рек, я думала о тысячах голубоглазых и русоволосых братьев и сестер, живущих на необъятных просторах России, ежедневно совершающих механические ритуалы, навязанные цивилизацией, и не догадывающихся о чуде, скрытом в их грудных клетках. Их сердца спят. Проснутся ли они? Или, как миллионы других сердец, отстучав положенное, сгниют в русской земле, так и не узнав опьяняющей мощи сердечного языка?

Я представляла тысячи гробов, исчезающих в могилах и засыпаемых землей, я чувствовала адскую неподвижность остановившихся сердец, гниение в темноте божественных сердечных мышц, проворных червей, пожирающих бессильную плоть, и живое сердце мое содрогалось и трепетало.

В Магадан мы прилетели ранним утром.

Солнце еще не встало. На аэродроме нас ждали две машины с двумя офицерами МГБ. В одну машину погрузили четыре продолговатых цинковых ящика, во вторую сели мы.

Проехав через город, показавшийся мне не лучше, но и не хуже других городов, мы свернули на шоссе и после получаса не очень плавной езды подъехали к воротам большого исправительно-трудового лагеря.