Избранное в 2 томах. Том первый - Юрий Смолич

Как во сне зашагали мы дальше на свои места. Площадь и отряды демонстрантов плыли мимо нас, бурлили и кружились, словно нереальные, ненастоящие. Знамена развевались и хлопали на весеннем ветру. Под знаменем с лозунгом «Рабочая молодежь умрет за социальную революцию» мы увидели Федора Козубенко. Он был в кожанке, подпоясанной ремнем, и с маузером у пояса. Он стоял во главе небольшого, человек в пятьдесят, отряда. Все это были юноши — по большей части знакомые нам учащиеся железнодорожной школы или ученики и подмастерья из депо и вагонных мастерских. Там стоял Стах, там рядом с Федором видна была какая-то девушка. Среди всех хлопцев — одна… Черт побери, значит у Козубенко целый отряд молодежи, которая заявляет, что она умрет за социальную революцию! Ах, дьявольщина, как это мы не догадались написать на знамени, что мы умрем?!

Федор Козубенко насмешливо и со злостью закричал нам, грозя кулаком:

— Что ж вы, карандаши, надвое переломились? Кишка не выдержала?! Эх!..

Мы отвели глаза и отвернулись.

И тут наши взгляды встретили женское лицо, улыбавшееся нам из-под красной шапочки. Ветер трепал выбившийся черный локон, поблескивало пенсне. Это была мадемуазель Полубатченко. Она стояла в группе разнокалиберного и нестрого люда. Несколько хуторян в праздничных свитках, несколько скромно одетых дам с красными бантами на шапочках, много военных чиновников, два-три бородатых студента. И еще — пара глаз, так и пронизывающих наши ряды, каждого из нас в отдельности. Мы оглянулись и поймали их. Это были маленькие, водянистые глазки инспектора Богуславского. Он заметил наши взгляды и отвернулся. Огромный флаг покрывал своим полотнищем всю эту кучку людей. «В боротьбi здобудеш ти право собi» — написано было на нем. Но тут черные бархатные крылья вдруг взлетели прямо над нами, дрожа и хлопая в воздухе. Сейчас мы увидим настоящих анархистов! Мрачный, стройный юноша, в самом деле, в черной косоворотке и с длиннейшими кудрями, без шапки, опирался на древко черного знамени. «Анархия — мать порядка!» — шумела черная птица над ним. Но ба! Знакомые все лица. Парикмахер Ронька! Аптекарский ученик Шенснолевич. Полусумасшедшая девица, два года назад выгнанная из гимназии после скандального для гимназистки шестого класса рождения ребенка.

На трибуне сгрудился весь исполнительный комитет. Они должны были принимать первый парад революции. Доктор Ищенко, Митька Извольский, Збигнев Казимирович Заремба, машинист Козубенко, Варвара Власьевна Вахлакова — с какой-то недочитанной книгой под мышкой, железнодорожный кассир Воропаев. За ними рабочий совет: Шумейко, Ласко, председатель совета, токарь по металлу Буцкой.

Наконец начался и парад. Он пролетел, собственно, в одну минуту. Церемониальным маршем — печатаный, тяжелый шаг, головы кверху, плечи широко развернуты — один раз пройти через ярмарочную площадь мимо трибуны. Несколько оркестров — комендантский, железнодорожный, еще какой-то — непрерывно исполняли «Марсельезу».

Все это было так необыкновенно. Первыми прошли георгиевские кавалеры. Короткий взмах сотен правых рукавов, черный блеск сотен голенищ из-под шинелей, головы — на трибуну, доктор Ищенко с руками рупором у рта, и тысячное «ура» в ответ. Затем прошло тыловое пополнение. Затем прошел авиапарк. Потом выздоравливающие. Наконец — мы. Красный взвод. За ним — желто-блакитный. После нас шла полурота искровиков, тоже под желто-блакитным знаменем. Взмах правых рукавов, глаза на трибуну. Доктор Ищенко — «Да здравствует свобода!» — «Ура! слава!» — и только короткий черный отблеск из-под серых гимназических шинелей. Красные ленты на наших штыках трепетали…

Революция была прекрасна! От «Марсельезы» грудь ширилась восторгом, а сердце обливалось слезами. Эпохе подведен итог. Вот эта трибуна, с доктором Ищенко на ней, стоит на ее грани. Теперь начинается новая. Наша жизнь расцвела на этой меже. Боже! Какое прекрасное будущее ожидает нас там, впереди!..

С трибуны рабочего совета каждую часть приветствуют взмахом большого красного знамени. «Пролетарии все стран!..» — кричит Шумейко. «Солдаты, рабочие и крестьяне!..» — подхватывает Ласко. «Революционная молодежь!» Это уже обращается прямо к нам токарь Буцкой.

Приветствия катятся вдоль трибуны из-под знамен делегаций.

Под трибуной стоит Аркадий Петрович. Колоссальных размеров красный бант цветет у него на груди.

— Сепаратисты! Мальчишки! Мазепинцы! — вонзается его голосок в возглас «слава» желто-блакитного взвода.

Что дело с сепаратным выступлением на параде так просто не кончится, ясно было каждому. Но чтобы оно имело такие последствия, ожидать, конечно, никто не мог.

На следующий день утром у входа в гимназию, на пороге раздевалки нас встретила черная классная доска. Жирными буквами на ней было написано мелом:

Все идут прямо на экстренное собрание.

УРК

Зал гудел и копошился, как улей. Две сотни старшеклассников взбудораженно переговаривались и перекрикивались из конца в конец. Причина чрезвычайного общего собрания была ясна всем. Репетюк, Теменко и Теплицкий, собрав вокруг себя группу, шушукались в углу. Воропаев разглагольствовал в толпе пяти- и шестиклассников. Он возмущался и негодовал. Хавчак, братья Кремпковские и еще несколько шляхтичей стояли у стены, молча и презрительно скрестив руки и ноги. Это была их обычная линия поведения — гордо скрестив руки и ноги, молча опираться о стенку. Они причисляли себя к людям высшей породы.

На кафедру поднялся Каплун. Рядом с ним разместились и другие члены комитета: Столяров, Пиркес, Кружицкий, Кабутаев и Рябошапка. В зале наступила абсолютная тишина.

Каплун коротко информировал о вчерашнем инциденте учеников четвертого и пятого классов, в параде не участвовавших. Потом он перешел к сути дела. УРК — ученический революционный комитет, — всесторонне обсудив вчерашние события на экстренном заседании сегодня утром, усмотрел в этом наличие двух поступков, недостойных граждан свободной России. Сформирование особого взвода и дефилирование под особым знаменем есть не что иное, как раскол гражданского единства, а значит — распыление молодых сил революции. То, что Репетюк принес отдельное знамя, то есть обдуманная подготовка сепаратного выступления, не может быть расценено иначе, как действие антиобщественное, а следовательно, в условиях свободной России, антиреволюционное.

УРК решил: предложить общегимназическому собранию общественным осуждением заклеймить поведение Репетюка. С почетного поста заместителя председателя УРК Репетюка снять.

Каплун окончил. Тишина в зале стала еще глубже, чем до начала.

Зал оцепенел. Вот это да!.. На кафедру, быстро пробежав проходом между партами, вскочил Репетюк. Он был бледен, пенсне его вздрагивало.

— Панове! — крикнул он, и голос его прозвучал выше и громче, чем следовало. — Я прошу вас принять во внимание, что, хотя я член комитета и заместитель его председателя, а кроме того, выходит, — он зло усмехнулся, — также и подсудимый, я не был даже приглашен на это заседание комитета. Так что, — крикнул он, — я не голосовал за это постановление!

— Я тоже не голосовал! — громко пробасил Рябошапка, выступая вперед.

Зал тихо загудел. Невольно, кто его знает почему, все взгляды устремились на Кружицкого. Он стоял рядом с Рябошапкой. Кружицкий пожал плечами и криво улыбнулся.

— Я вынужден был подчиниться большинству…

Тогда вдруг поднялись шум и кутерьма. Все заговорили разом. Все закричали. Все затопали ногами и застучали крышками парт.

— Ерунда!.. Что за деспотизм!.. Это уже слишком!.. К черту такие постановления!

— Долой такие постановления!

— Тише, товарищи! — ударил ладонью по кафедре Каплун.

Все стихли.

Только Воропаев что-то бормотал в углу, у бюста Пушкина. Гипсовые бюсты Пушкина и Гоголя оставили свои роскошные мраморные пьедесталы в вестибюле мужской гимназии и перешли с нами сюда, в помещение гимназии женской. На плохоньких деревянных подставках скромно разместились они по обе стороны дверей этого самого большого класса-зала. Воропаев сел на последнюю парту. Пушкин стоял рядом с ним. Откинувшись, Воропаев облокотился на грудь Пушкина. Он не переставал ворчать, недовольно, однако про себя.

— Тише, товарищи! — крикнул Каплун. — Я прошу вас учесть, что постановление это утверждено не случайными людьми с улицы, а ученическим революционным комитетом, который сами вы выбирали!..

— Ну и комитетик мы себе выбрали, — не громко, но так, что можно было расслышать, пробормотал Воропаев.

Каплун поднял голос, чтобы заглушить эту воркотню:

— И этот комитет, товарищи…

— Долой комитет, раз он такие постановления выносит!