Переменная звезда - Роберт Хайнлайн

На самом деле, когда я применяю технику "циркулярного дыхания", то пользуюсь своими щеками, как вместилищами для запаса воздуха. Это четырехступенчатый процесс, и начинается он во время выдоха.

1. Когда у меня в легких заканчивается воздух, я как можно сильнее надуваю щеки – этот прием называется "Диззи"[51] по целому ряду причин.

2. Я медленно сокращаю мышцы щек и использую накопленный воздух, выдувая его через саксофон – и при этом одновременно вдыхая через нос. Это очень похоже на то, как учишься пользоваться марсианской дыхательной маской. Ненамного сложнее.

3. Если я все рассчитываю правильно, мои защечные мешки окончательно опустошаются в тот самый момент, когда наполняются воздухом легкие. Мягкое нёбо опускается, и воздух из легких устремляется в саксофон.

4. Мои щеки принимают нормальную форму, необходимую для правильного амбушура, до тех пор, пока у меня опять не заканчивается воздух. Повторить, начиная с пункта 1.

Все это время, конечно, мои пальцы выделывают гораздо более сложные вещи, чтобы превращать весь этот воздух в приятные для слуха звуки. Говорят, что этому способен научиться каждый… изрядно помучившись.

Всякий, кто учился играть на саксофоне, слышал про циркулярное дыхание, и многие пробовали его применять, некоторые даже были достаточно, упорны в достижении результатов, – а для этого нужно упражняться ежедневно не меньше шести месяцев, – а потом изредка применяли эту технику. Но обычно, убедившись в том, что у него получается, музыкант этот прием забрасывает. Смысла в нем не так уж много: число композиций для саксофона, исполнение которых требует этой техники, можно сосчитать по пальцам. Последним из достойных авторов, уделявшим большое внимание циркулярному дыханию, был, пожалуй, Макдональд – он творил незадолго до того, как Пророк почти на полтора столетия вышиб дух из всех; ярким примером является композиция Макдональда под названием "Тауматургия".

У меня интерес к циркулярному дыханию появился примерно за год до Катастрофы – почти по той же причине, по какой эту технику пришлось придумать аборигенам. После долгих лет пребывания в одном и том же месте меня стала удручать собственная исполнительская ограниченность. Сначала я развлекал себя, играя на нескольких саксофонах сразу. Но почти как все, кто пробует это делать, я обнаружил, что добиться таким путем можно только фокусов, давным-давно исполненных Роландом Кирком и Сан Ра.

Поэтому я переключился на циркулярное дыхание. Около трех недель у меня ушло на то, чтобы научиться выполнять дыхательный цикл при том, что у меня во рту ничего не было. Потом еще три недели я упражнялся с соломинкой для коктейлей, выпуская пузырьки в чашку с водой. Через шесть месяцев я мог исполнять на саксе узнаваемые мелодии, а еще через шесть месяцев я только-только начал подбираться к такому уровню, что мог показать свою игру кому-то… и тут как раз грянула Катастрофа в Дыре, и всем на голову рухнула крыша. После этого я играл мало. Никому особенно не хотелось слушать.

Но после разговора с доктором Эми я непрерывно упражнялся семьдесят два часа, лишь время от времени позволяя себе вздремнуть и перекусить по-спартански. Пришлось. Я уже понимал, что буду вынужден наполовину обмануть Сола. У меня не хватало времени на то, чтобы по-настоящему сочинить пятнадцатиминутную композицию, и я собирался сымпровизировать что-нибудь, поставив в название пьесы его имя. Но в конце концов этот человек требовал, чтобы вещь была сыграна на "Анне", и он должен был получить именно это! Он был первым человеком на борту корабля, кто прикоснулся к этому инструменту, он принес мне его собственными руками в первую же неделю полета.

До трех последних дней я применял циркулярное дыхание, только играя на альт-саксофоне – да и то с трудом одолевал "Тауматургию" продолжительностью в девять с половиной минут.

Играя на баритоне, пользоваться такой техникой дыхания гораздо сложнее – даже на такой прелести, как моя "Анна". Простая физика. Приходилось иметь дело с более значительным объемом воздуха. Насколько сильно можно раздуть щуки – у этого есть предел. Низкие ноты требуют очень быстрого дыхания, и это трудно скрыть.

(Кстати, точно также трудно применять циркулярное дыхание, играя на тенор-саксофоне, а труднее всего в этом смысле сопрано-саксофон, поскольку при игре на нем требуется усиленное давление губ. Это не парадокс: вселенная просто терпеть не может музыкантов. Завидует, я так думаю.)

В конце концов я нашел способ полуобмана, но вряд ли смогу описать весь процесс. Ощущение такое, будто в качестве вместилищ для запаса воздуха я использую гайморовы пазухи, каким-то образом изолируя их от носовых ходов, но доктор Эми заверила меня в том, что это принципиально невозможно. Я спросил у нее, как же я тогда это делаю, а она сказала, что для того, чтобы это понять, ей бы пришлось разрезать мою голову пополам в процессе игры, и спросила, назначить ли время приема.

Короче говоря, в итоге я все-таки завладел его вниманием.

Сол в этом смысле был достаточно просвещенным человеком и циркулярное дыхание распознать мог, кроме того, он довольно неплохо разбирался в физических аспектах духовых инструментов, чтобы понимать, насколько безумно трудно применять эту технику, играя на баритон-саксофоне. Звучание моей "Анны" он любил не меньше, чем я сам, а в таком небольшом помещении саксофон звучал особенно мощно, а играл я, вкладывая в музыку все мое сердце. Я просто сокрушил оплот его безразличия, лишил его способности отрицания, заставил его слушать то, что я играю.

Я играл фразы, не имевшие окончаний.

Мы называем их фразами, потому что только так их можно назвать. Некоторые заходят так далеко, что утверждают, будто паузы между нотами – самое важное в музыке. Рано или поздно даже самая сложная фраза заканчивается – чтобы, словно феникс, возродиться через мгновение в следующей фразе. Это происходит даже тогда, когда музыкальный инструмент не имеет ограничений в плане дыхания и каких-либо других ограничений. Большая часть музыки бессознательно отражает структуру существования человека – смерть по обе стороны любой жизни и мгновение тишины до и после окончания каждой новой мелодии.

Я играл мелодии, темы и мотивы, которые не обрывались, а текли бесконечно, одна переходила в другую без паузы, без отдыха, без растерянности.

Сначала я подчеркивал это, играя как бы обычные секвенции, выстроенные так, что в них чувствовалось естественное стремление к неизбежным завершениям – и постоянно совершал неожиданные повороты влево за миг до ожидаемых концовок. И оказывалось, что на самом деле это было начало пути к каким-то другим знакомым секвенциям.