Аплодисменты - Людмила Гурченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мышь — существительное женского рода, единственного числа, в конце после шипящей — мягкий знак. Примеры: вещь, брешь, речь. Ошибка грубая. И занятия по мастерству делали крутой поворот. Речь уже шла о важном звене в цепи актерского мастерства — об образовании. Мы испуганно притихали. И каждый сосредоточенно думал: сколько его еще впереди ждет проколов. Вот тебе и «мыша».
Так вот, с этими этюдами и связана моя первая неувязочка. Дело в том, что вся предшествующая жизнь ни разу не могла подсказать мне ни одной темы этюда. Нет, в голове сюжетов уйма, но ни один из них не вписывался в свою новую жизненную обстановку. Ну что взять из военного детства? Я была маленькая и ничего исключительного в своем детстве не видела. Все так росли в войну. Это сейчас, оглядываясь, понимаешь, как это страшно и несправедливо. Дальше. Сюжет из школьной жизни? Что ж это, хочешь быть взрослой и опять превращаешься в ученичка? А еще что? Сцены из фильмов. Копировать других артистов на курсе умели все. Так вот, как задали нам этот этюд с мышью, сидела я ни жива ни мертва — вдруг вызовут на круг продемонстрировать. И это я? Я, которая ничего не боялась, просят не просят — лезла выступать. В чем же тут дело? Мышь… Мышь… Ну как мне ее испугаться? Я их столько перевидела, этих мышей и крыс, — никакого страха у меня перед ними не было, ну никакого. Что мне крысы, а тем более мыши, если мы, харьковские дети, привычно и спокойно проходили мимо обледеневших трупов повешенных, качающихся неделями на ветру? Сделать вид, что обрадовалась мышке-норушке как старому дружку… Скажут, она с приветом. У меня даже родилась отчаянная мысль — привезти с собой в институт в тряпке какого-нибудь огромного кота, и как только мне зададут вопросик: «Ну, а как ваши дела с мышкой?» — «Мои?» — спрошу я интригующе и как швырну кота на середину аудитории — вот это да! Вот это эффект! Но какой же кот будет час добираться на трамвае, а потом тихо сидеть в тряпках в аудитории и ждать своего звездного часа… Этюды меня здорово подкосили. И только один раз счастливый случай принес успех. Тогда уже кончились немые этюды, и мы сами себе писали тексты, придумывали роли. Однажды на уроке Тамара Федоровна Макарова учила нас есть, интеллигентно манипулируя вилкой и ножом. Почти все мы приехали из деревень и провинциальных городов, выросли в лишениях. Думаю, что не во всех домах была обеденная сервировка — ножи, вилки, салфетки и так далее. А жизнь ведь становилась все лучше и лучше. И такой урок для нас был очень кстати. Ну, а лично я была в восторге от этого урока. Всю жизнь я мечтала есть за большим длинным столом. Еще с детства бабушка — мамина мама, Татьяна Ивановна, — рассказывала мне, как они с дедушкой вдвоем обедали за большим столом, отдельно от детей, как за ними красиво ухаживала прислуга. За столом они обсуждали «планы и бюджет семьи». А в конце обеда обязательно «самоварчик, булочки, бараночки, чаек, сахарок». Но все это слова, теория. Одно дело — слышать, другое — увидеть. И вот я прямо заболела «большим столом» после того, как увидела в одном фильме: «он», в смокинге, с бабочкой, сидит на одном конце стола, «она», в белой пене кружев, метра на три от него, на другом конце. Они переговариваются о том о сем, и так незаметненько в левой ручке — вилочка, в правой — ножичек. И этих вилочек — сразу несколько штучек, и ножичек тоже не один. Интересно, зачем им двоим столько вилок и ножей? Ведь этого хватило бы на большую семью. У нас в доме я всегда помню один нож и три вилки. И только, кажется, на день рождения папы, когда я была в десятом классе, сотрудники Дворца пионеров подарили нам набор мельхиоровых вилок и ножей. В то время только стали появляться послевоенные мельхиоровые наборы.
Так вот, мы со студенткой Дашей Смирновой, которая очень удачно снялась в фильме «Иван Бровкин», придумали этюд — непринужденная беседа за завтраком. Я должна сказать, что мы работали приборами так сосредоточенно и так правдиво разжевывали хрустящую капусту, что напрочь забыли о написанных репликах и выпаливали из себя что-то такое, что вызывало веселую реакцию. Наш этюд имел успех. Вот тогда бы и сделать вывод, что в кадре самое главное — физическое, целеустремленное действие. А слова сами лягут органично и легко. Но…
И еще был один прокол. На сей раз по общеобразовательному предмету. Тамара Федоровна однажды заметила мне, что я часто морщу гармошкой лоб и хорошо бы за этим следить. Я приобрела маленькое зеркальце и ежеминутно проверяла состояние своего лба. «Ты знаешь, как только у нас в университете прошла первая лекция по политэкономии, — писала мне самая близкая харьковская школьная подруга, — я тут же подумала про тебя. Постарайся не нервничать. Я тебя знаю. Ты сразу ничего не разберешь, но не паникуй. Все постепенно…» Ах, как же хорошо она меня знала. После первой же лекции по политэкономии я взглянула на свой лоб — на нем образовалась такая «трехрядка», что не загладишь ее, не зашлепаешь. Политэкономия… Политика и экономия… Как мне совместить эти два понятия? Что такое для меня тогда, в семнадцать лет, означала политика? Это — папа, который защищал нас от фашистов, чтобы наша страна победила. И еще я знала, что есть война холодная. Война — это ужасно. Но при холодной хоть как-то, но можно жить. А при войне горячей — умираешь. Дальше. Экономия. Экономия — это мама, у которой находились все семейные деньги. Она должна была их экономить на черный день. У меня все логично сходилось: на случай политического бедствия — экономия тут как тут. Но то, что я услышала на первой же лекции… Я была просто потрясена обилием терминов, каждый из которых в отдельности я должна была расшифровывать с помощью словаря. Это непонимание нового языка меня жутко унижало, подчеркивало ограниченность моих возможностей. А ведь, казалось, все при мне: руки, ноги, голова, интуиция, хватка, умишко… То-то и оно, что умишко. Не схватить умишком этого нового языка. Я отдавала себе ясный отчет — в глазах милого, доброго, сверхумного преподавателя я выгляжу полной идиоткой. Какое у него в глазах было сопереживание! Однажды он меня оставил после лекции: «Может, я могу вам как-то помочь? Вам нужно вытянуть хотя бы на тройку». Я так искренне расплакалась. Просто от его доброты. Он понял мою неприспособленность к такому роду мышления, и терпеливо, простыми словами, как на пальцах, объяснил общие, главные положения этого предмета. И, представьте себе, я потихоньку стала «чуковнеть». Эх, папочка, миленький, это точно — «жисть есть борьба».
Первые учебные съемки. У меня их было мало, но присутствовать, наблюдать мне очень нравилось. Все так интересно, так ново. Одному студенту на крупном плане никак не удавалось заплакать. Режиссер, тоже студент, и уговаривал его, и покрикивал, и сам плакал. А у актера — пусто, нет ничего того самого, нужного. Подходит к актеру оператор, тоже студент, близко подносит к лицу экспонометр, вдруг актер засуетился, испуганно отшатнулся от этого маленького черного прибора: «Вы что, ребята, зачем же так? Не надо, не надо, я сейчас и без него, без этого. Не подносите мне эту штучку… Все, все, я уже сейчас — давайте, я…» «Мотор!» — и слезы не заблестели, а градом полились по щекам. В этих «слезах» самое интересное — таинство актерской природы. Ведь никакими силами молодой человек не мог прийти в нужное состояние. И вдруг от черного приборчика все произошло. Как в анекдоте. Но эта история не из области анекдотов. Она куда сложнее. Все это время непрофессиональный актерский организм болел, соображал, метался, как в бреду. Ну как же мне, здоровому, девятнадцатилетнему, веселому, беззаботному детине, на глазах у всех перестроиться и… это… такое говорили слово… А! «Перевоплотиться и заиграть!» Да сразу попасть в пик, в слезы — настоящие, мужские и искренние. Все, что проделывал с ним режиссер, проникало в его актерский организм еще бессознательно. Режиссер его разминал, месил, топтал, готовил. И вдруг этот черный маленький аппарат в руке оператора сыграл роль катализатора и ударил по сознанию. «Неужели я такой тупой, такой бездарный? Мне уже помогают каким-то прибором. Ага, вот они уже все сговорились. Точно, говорят, в кино всякие махинации с артистами проделывают. Ребята, милые, стойте — я же хороший артист! Я вам сейчас без всяких ваших штучек докажу!» И доказал. Только тогда он еще не осознавал, что это режиссер ему помог. Режиссер его размял, разогрел, подготовил. Это через время актер будет самостоятельно готовить свой организм к таким важным, сложным сценам. Он будет мучить сам себя, теребить всех вокруг, не спать ночами, а потом: «Мотор!» — и потекут самые счастливые минуты. И… головокружительная пустота от полнейшей потери сил, как, наверное, бывает после восьми раундов в боксе.