Пятый арлекин - Владимир Тодоров

В общем, чуть ли не насильно втащили в квартиру окончательно растерявшегося Вячеслава Андроновича и захлопнули за ним дверь. Вот тут-то и вправду потерял Горин присутствие духа, потом что ударило ему в глаза из комнат таким богатством и роскошью, что у него даже рот приоткрылся, а ведь был Вячеслав Андронович человеком немолодым и прошедшим Великую Отечественную до самой Рейхсканцелярии, на которой железной расческой и выскреб около центрального входа „ГОРИН В. А. Пулеметчик“. На память, чтоб помнили.

— Что, божий человек, — почти ласково сказал ему Чуриков, когда-то сам знавший худшие времена, — не видел такого? Ты не подумай чего лишнего, — включил тормозную систему Иван Николаевич, — на то твой бывший сослуживец генерал, а мы всего подчиненные в разных чинах и званиях, но каждый в своей области тоже не меньше генерала. Ты сымай ботинки, да прямиком в покои. Коньячку дерябнешь! — перешел Чуриков на обычный свой манер.

Горин молча, не выражая никаких внешних эмоций, стянул сначала с правой ноги, затем с левой вытертые до рыжин ботинки, при этом некоторые новоиспеченные аристократы нервно поморщились, предполагая запах навоза или прелости, но ничего подобного не случилось. Чуриков помог Вячеславу Андроновичу снять пиджак, под которым оказался вязаный домашний свитер, всунул Горина в тапочки и препроводил в гостиную, площадью в сорок три квадратных метра, сотворенную из двух комнат.

Горин бочком прошел в комнату, но глаз почти не поднимал и жадно выпил полный фужер ереванского коньяка, не ощутив его божественно тонкого аромата. Потом сел рядом с Натальей, соображая, наверное, не снится ли ему эта воздушная неземная женщина, да и вообще, где же это он очутился, а может просто-напросто умер и находится на небесах, а эта женщина — ангел, который начнет волшебным голосом спрашивать анкетные данные на предмет оформления в ад или райские кущи. Но все кругом было предельно реальным: носились как заведенные между кухней и гостиной два молодых длинноногих официанта в фирменных полуфраках. Перед Вячеславом Андроновичем поставили два прибора с горячей и холодной закуской на тонких мейсенских тарелках, которые своей воздушности и прозрачности только что не взлетали в воздух, нарезали дольки лимона и вообще уделяли всяческое внимание, как это случалось иногда в старорежимные времена, когда богатые дети, справляя рождественские праздники, неожиданно видели в окно оборвыша, голодного и охолодевшего, у них на какое-то время пробуждалось чувство сострадания, и они соревновались друг перед другом, кто окажется внимательнее и щедрее. Так, для забавы, для собственного развлечения и самоутверждения. Вот подобный момент и переживали присутствующие, за исключением Сашеньки и Маргариты Михайловны, по-прежнему брезгливо смотревшей вокруг, и не в силах понять, для чего появился этот мужик в вязаной кофте, у которой пуговицы застегиваются на левую сторону, как это принято у женщин. А может это и была женская кофта, заботливо данная Вячеславу Андроновичу в дорогу супругой.

Выпив коньяк и будто очнувшись, Горин затуманенно посмотрел на присутствующих. Увидел Краснова, подливающего в рюмку Сашеньке шампанское напополам с коньяком для дурмана, лисью физиономию Игина и снова опустил голову, переваривая зрительную информацию. Караваева тем временем где-то уже теряла контроль над собой, да и как не потерять, когда Краснов эту механику довел за свою жизнь до полного совершенства. „Выпейте, Сашенька, только одну рюмочку, но обязательно до дна, потому что нельзя не выпить за такого очаровательного хозяина и прелестную хозяйку. Вот так, а теперь запейте глотком шампанского, сразу протрезвеете“. Разве могла предполагать Сашенька Караваева, что после рюмки коньяка с шампанским поплывет у нее все перед глазами, безумно раздваиваясь и складываясь в фантастические фигуры, станет неожиданно весело и хорошо, и не так уж страшен навязчивый Краснов. А она всю дорогу шла и мучилась, правильно ли сделала, что согласилась принять приглашение от незнакомого человека через Николая Андреевича, балетмейстера, который не только упросил Сашеньку, но и упорно твердил, что от „того“ человека может зависеть судьба Караваевой, ее карьера, да и не только ее, но и его, балетмейстера, потому что „те люди все могут!“ Ей и в голову не могло прийти, что по замыслу Краснова она должна будет наутро проснуться в его квартире и не помнить, что с ней произошло, осмыслив только „постфактум“, когда уже ничего не изменишь, и придется принять все дальнейшие условия. Не раз практиковал Краснов такое и не было сбоя, правда за исключением двух или трех случаев, когда возмущенные грозили ему судом и следствием. Приходилось Александру Григорьевичу немало заплатить за молчание.

Итак, осмотрелся Горин еще раз, увидел безумную роскошь, с которой и барскому особняку тягаться было бы трудно, и неожиданно вспомнил внука, который просил купить ему в Москве кляйстер для марок, на что Вячеслав Андронович, прикинув имеющуюся наличность с учетом командировочных, трезво ответил, что купит непременно, если останутся лишние деньги. А лишних-то как раз и не было, потому что проживала с Гориным и его взрослая дочь с двумя детьми без мужа, оказавшимся проходимцем и скрывавшимся от следственных органов за неуплату алиментов. В крайнем случае, подумал Горин, если он и не привезет этот кляйстер, то его не трудно будет сделать дома своими силами, а не платить десять целковых неизвестно за что, в то время как на эти деньги можно купить полчемодана разных мелких подарков всей семье. Словом, от всех этих мыслей, а может быть и коньяк подействовал, только возьми Горин и спроси наобум:

— А сколько же такая роскошь может стоить, тысяч пятнадцать, а то и все двадцать? — назвал Горин двадцать тысяч потому, что его фантазия дальше подобной суммы не шла. Вот тут, те из гостей, кто был осведомлен, а в курсе находились почти все, дружно покатились от искреннего веселого смеха. А Краснов, так как ему снова чутье его отказало, возьми и ответь:

— Послушай, вояка, ты видишь на стене вон ту картину? Да-да, слева от фоно, женский портрет называется.

— Вижу, — ответил Горин, не понимая, чего от него хотят.

— Так вот, только этой картинке цена в настоящий момент двадцать пять тысяч, потому что это — гениальный русский живописец Тропинин. Усек? И это — здесь. А где-нибудь на аукционе в Лондоне или Брюсселе — не меньше ста пятидесяти тысяч долларов. Ну да ладно, не пришел срок, — добавил Краснов совсем уже лишнее, чего никогда себе не позволял. И зачем он так расслабился, кто его знает, видимо накатило, перед мужиком серым безответным похвастать захотелось, ведь от него-то никакой опасности и ждать не приходилось. Так, раб божий Вячеслав сын Андронов, вроде мухи или комара в доме появился. Пожужжит от удивления и перестанет: уснет лапками кверху в парке на скамейке.

— То есть, как это понимать? — совсем уж удивился Горин, икнув от неожиданности, — только вот этой набеленной бабенке цена двадцать пять тысяч? Это же за сколько лет я смог бы такую картинку приобрести, если б к примеру захотел? Получается, что за пятнадцать. Тогда просветите меня, граждане-люди, сколько же остальное добро в этом доме тянет?

— А кто его считал, остальное, — усмехнулся Неживлев, принимая игру Краснова с этим сереньким существом почти что от плуга, — тысяч в шестьсот и встанет, если с картинами, миниатюрами, бронзой и прочим порцеланом.

При этих словах Горин встал, вытянулся как струна, отчего стал неожиданно высоким и очень тонким, и налил себе коньяк в фужер, второй за короткий период, тем более, что он и не поел с дороги. Руки Горина ходили как шатуны и все, кто видел эту жалкую сцену, отнесли ее за счет выпитого коньяка. Он налил коньяк до краев фужера, чуть пролив на скатерть, потом торжественно выпрямился, явно желая что-то сказать. Все с любопытством смотрели на него, ожидая скоморошничества, нечто похожего на кривлянье Рожнова. А то, что мужичонка смят окончательно, было очевидно.

— Давай, пахарь, — одобрил Вячеслава Андроновича Краснов, опустив руку на колено Сашеньки и трогая его мягкими нервными пальцами, ощущая сквозь шуршащее воздушное платье упругость нежной кожи. Сашенька не шелохнулась, и это было первым хорошим признаком в их будущих отношениях. Горин поначалу беззвучно шевельнул губами, как бы собираясь с силами, потом совсем тихо начал:

— Я ведь во время войны в пулеметном расчете первым номером был…

— Ну, это даже не смешно, — вставил Олег Михайлович, — и так понятно, что ваше поколение сохранило нам жизнь, спасло от ярма коричневой чумы… и прочий идейно-патриотический винегрет. Это все — мемуары, я такое сам по пять раз на день говорю. Давай, если хочешь что сказать — покороче! Выпить охота!

— Я не о том, — еще тише продолжил Горин, его немного шатало то ли от выпитого, то ли от волнения, — я к тому, что если бы мне сейчас предоставили пулемет, я бы вас всех до одного перекосил… — он неожиданно всхлипнул и быстро выпил коньяк, оставшись стоять. И мгновенно возникла тишина, даже не тишина, а абсолютное безмолвие. Молнией пронеслось у Краснова и Неживлева, да и у других, какую они сотворили глупость, позвав, и для чего этого опасного человека, и он уже не казался маленьким и серым, а огромным и тяжелым, будто вырастал на глазах».