Золотой дождь - Джон Гришэм

— У мистера Бейлора нет почасовой ставки, — сухо говорит Драммонд.

— Вы хотите сказать, что его время не ценится?

— Нет.

Он хочет сказать, что я ещё совсем молокосос, и мое время не должно оплачиваться по тем же высоким меркам, как у него или его коллег.

— Тогда вы заплатите ему по ставке двести долларов за час. И считайте ещё, что дешево отделались. Я всерьез подумывал оштрафовать вас за каждый час, что мистер Бейлор провел в Кливленде.

Ого!

Драммонд сокрушенно машет рукой и усаживается. Киплер свирепо взирает на него. Всего несколько месяцев на судейском месте, а он уже снискал себе славу непримиримого борца с крупными компаниями. Он часто накладывает на них крупные штрафы, и в юридических кругах много разговоров по этому поводу. Слухи у нас разносятся быстро.

— У вас что-нибудь ещё? — рыкает Киплер в сторону моего противника.

— Нет, сэр, — громко говорю я, чтобы хоть таким образом напомнить о своем присутствии.

Заговорщики по противоположную сторону прохода дружно мотают головами, и Киплер стучит молоточком по столу, возвещая об окончании заседания. Я быстро собираю свои бумаги и сматываюсь.

На ужин мы с Дот едим по сандвичу с беконом. Солнце медленно садится за кроны деревьев на заднем дворе и за дряхлый «ферлейн», где, как всегда, прячется Бадди, который упорно отказывается выйти и поесть с нами. По словам Дот, каждый день Бадди проводит в машине все больше и больше времени — из-за Донни Рея. Все понимают, что парнишке осталось жить считанные дни, и Бадди борется с грустными мыслями, уединяясь в своей развалюхе и заливая горе спиртным. Каждое утро он проводит у постели сына несколько минут, потом в слезах уходит и остаток дня скрывается в машине, не желая никого видеть.

Когда в доме посторонние, Бадди вообще не показывается на глаза. Меня это вполне устраивает. Дот — тоже. Мы беседуем о нашем иске, о жульничестве «Прекрасного дара» и удивительной справедливости судьи Тайрона Киплера, но Дот постепенно утрачивает интерес к этой теме. Неукротимая женщина, с которой полгода назад я познакомился в «Кипарисовых садах», похоже, полностью смирилась с неизбежным. А вот тогда она искренне верила, что адвокат, любой адвокат, даже такой неопытный, как я, способен застращать «Прекрасный дар жизни» и заставить выложить денежки. Тогда время ещё позволяло надеяться на чудо. Сейчас все надежды развеялись как дым.

Дот будет всегда винить себя в смерти Донни Рея. Не раз она говорила мне, что должна была обратиться к адвокату сразу, как только получила от страховой компании первый отказ. Однако вместо этого она вступила в длительную и никчемную переписку. У меня самого есть сильное подозрение, что, получив угрозу судебного иска, «Прекрасный дар жизни» выплатил бы причитающуюся страховку и обеспечил Донни Рею надлежащее лечение. По двум причинам. Во-первых, правда не на их стороне, и в компании это понимают. Во-вторых, они предложили семьдесят пять тысяч долларов, чтобы пойти на мировую, но я, сопляк, у которого молоко на губах не обсохло, все-таки вступил в борьбу. Теперь они все до смерти напуганы. И адвокаты, и парни из Кливленда.

Док наливает мне в чашку растворимого кофе без кофеина, затем отлучается взглянуть на мужа. Я беру чашку и иду в дом, в комнату Донни Рея, который спит на правом боку, свернувшись калачиком. Спальню освещает только небольшой светильник на столике в углу. Я устраиваюсь рядом с ним, спину приятно холодит ветерок, проникающий из приоткрытого окна. Все предместье, кажется, замерло, в комнате стоит тишина.

Согласно завещанию Донни Рея, состоящему всего из двух абзацев, все его наследство получит мать. Я составил документ две недели назад. Необходимости в этом не было: Донни Рей ничего никому не должен, да и за душой у него ни гроша. И все же ему было приятно. Он также распорядился насчет своих похорон. Дот уже обо всем договорилась. Донни Рей хочет, чтобы я был в числе тех, кто понесет гроб.

Я беру в руки книгу, которую с перерывами читаю вот уже два месяца — это адаптированный сборник из четырех новелл. В доме книг всего раз, два и обчелся, а этой уже лет тридцать. Всякий раз, приходя, я прочитываю несколько страниц, а потом кладу книгу на прежнее место.

Донни Рей негромко сопит, затем вздрагивает. Я невольно задумываюсь, как поведет себя Дот, когда однажды утром зайдет к сыну, а он не проснется.

Когда я сижу с Донни Реем, она старается нас не беспокоить. Вот и сейчас я слышу, как она моет посуду на кухне. Должно быть, Бадди уже дома. Примерно час я читаю, время от времени поглядывая на спящего. Если он проснется, мы с ним поболтаем, или я включу телевизор. Как захочет Донни Рей.

Вдруг из столовой доносится незнакомый голос, затем в дверь стучат. Она медленно открывается, и я не сразу узнаю молодого человека, остановившегося на пороге. Это доктор Корд, он заехал навестить больного. Мы обмениваемся рукопожатием, тихонько переговариваемся у изножья кровати, затем отступаем к окну.

— Так, мимо проезжал, — поясняет доктор Корд, как будто он всегда ездит через это предместье.

— Присаживайтесь, — предлагаю я, указывая на единственный стул, стоящий по соседству с моим. Мы садимся спиной к окну, наши колени соприкасаются, глаза устремлены на умирающего парнишку, который лежит всего в шести футах от нас.

— Давно вы здесь? — спрашивает Корд.

— Часа два. Мы ужинали вместе с Дот.

— Он просыпался?

— Нет.

Мы сидим в полумраке, свежий ветерок ерошит наши волосы. Жизнь наша подчинена бегу часовых стрелок, но сейчас ощущение времени полностью утрачено.

— Я тут немного размышлял, — тихонько, почти шепотом говорит Корд. — По поводу предстоящего суда. Вы не представляете, когда он может состояться?

— Восьмого февраля.

— Как, уже известна точная дата?

— Похоже, да.

— Не кажется ли вам, что будет лучше, если я выступлю перед присяжными сам, а не отделаюсь показаниями, записанными на видео или на бумагу?

— Конечно.

Корд лечит больных уже не первый год. Он наслышан про суды и допросы. Он наклоняется вперед, облокотившись на колени.

— Тогда забудьте про нашу прошлую договоренность. Я выступлю на суде сам и счет вам не пришлю.

— Спасибо, я очень вам признателен.

— Не стоит благодарности. Я хочу хоть чем-то помочь вам.

Мы умолкаем. Из кухни доносится какой-то шорох, весь же дом окутан тишиной. Корд не из тех людей, которые испытывают неловкость из-за затянувшейся паузы в разговоре.

— Знаете, чем я занимаюсь? — спрашивает он наконец.

— Чем?

— Я ставлю людям диагноз, а затем начинаю готовить их к смерти.

— Тогда зачем вы стали онкологом?

— Сказать правду?

— Да. А почему нет?

— Онкологов у нас не хватает. Пробиться легко, понимаете? Эта профессия испытывает дефицит специалистов.

— Да, но ведь кто-то должен этим заниматься.

— Вот именно. Впрочем, на деле все вовсе не так уж плохо. Мне нравится моя профессия. — На мгновение он умолкает и переводит взгляд на Донни Рея. — Но вот это самое сложное. Смотреть, как твой больной угасает, не получая лечения. Не будь пересадка костного мозга столь дорогостоящей процедурой, возможно, нам и удалось бы помочь бедняге. Я был готов заниматься им бесплатно, но сама операция стоит двести тысяч долларов. Ни одна больница или клиника в нашей стране не может позволить себе выбрасывать на ветер такие деньги.

— Вы, должно быть, ненавидите эти страховые компании, да?

— Да. Мягко говоря. — Он снова замолкает, на этот раз надолго. Затем говорит: — Давайте врежем им как следует.

— Я и пытаюсь.

— Вы женаты? — спрашивает он, выпрямляясь и глядя на часы.

— Нет. А вы?

— Тоже нет. Я в разводе. Не хотите пивка попить?

— Не откажусь. А где?

— Знаете бар «Устрицы Мерфи»?

— Да. Конечно.

— Тогда давайте встретимся там.

Мы на цыпочках крадемся мимо постели Донни Рея, прощаемся с Дот, которая курит на крыльце, покачиваясь в кресле, и оставляем их.

Рано утром, в двадцать минут четвертого, меня будит телефонный звонок. Либо Донни Рей скончался, либо разбился какой-нибудь самолет, и Дек очертя голову несется к месту катастрофы. Кто ещё может звонить в такой час?

— Руди? — в ухо врывается знакомый голос.

— О, мисс Берди! — Я усаживаюсь в постели и тянусь к выключателю.

— Извините, что звоню в столь неурочное время.

— Ничего страшного. Как вы?

— Они меня обижают.

Я зажмуриваюсь, глубоко вздыхаю и снова откидываюсь на подушку. Почему-то меня не удивляют её слова.

— Кто обижает? — спрашиваю я, скорее из вежливости. Не могу сказать, что я так уж сильно огорчен.

— Хуже всех ведет себя Джун, — говорит она, словно расставила всех по ранжиру. — Ей не терпится от меня отделаться.