Искры - Михаил Соколов

Жемчужников пытался пожаловаться штейгеру, требуя, чтобы Чургин не мешал работать, и штейгер уже согласился с ним, получив сотню, но Чургин решительно заявил:

— А вы знаете, что угрожает обвал? Ванюшин уже начал работу. Жемчужникова я отстранил. Может быть, вы хотите принять на себя всю ответственность за последствия?

Штейгер, получив такой отпор, не решился вмешиваться и доложил управляющему.

Стародуб разложил перед собой план шахты, красным карандашом отметил место возможной осадки кровли, а зеленым — путь, по которому рабочие могут выбраться из лавы в случае опасности.

— Да, положение серьезное. Но рабочие могут выйти или в вентиляционный штрек, или через печку в откаточный штрек, — водил он карандашом по плану. — Спуститесь сами и обследуйте уступы. Распоряжение Чургина я утверждаю. Жемчужникова оштрафовать на пятьсот рублей за то, что загубил лаву.

А дядя Василь уже хозяйничал в уступах. Он тщательно осмотрел крепь, исследовал расщепленные стойки и нашел, что Чургин был прав: дальше работать в таких условиях было невозможно.

— Вам Гаврилыч сказал, что я буду крепить? А ну, вылетай отсель! Живо! — зашумел он на зарубщиков, но те ответили, что им велено не уходить, и продолжали работу. Жемчужников же, матерясь и угрожая Чургину, прихватил с собой кое-кого из шайки Степана и пошел в пивную. «Мы еще с тобой объяснимся, кацапский радетель, почему лава Жемчужникова „опасна“! — ругался он в кругу своих собутыльников. — Мы тебе вспомним все!».

В лаве росла тревога. Не успел дядя Василь поставить первый костер в верхнем уступе, чтобы поддержать кровлю, пока будет сменен ряд негодных стоек, как где-то послышался легкий треск. Старый крепильщик понимал, что это «предупреждение», и выразительно посмотрел на зарубщиков. Но объяснять им уже было не нужно: они и сами поняли опасность и прекратили работу. Для успокоения стали крутить цыгарки, прислушиваясь.

Иван Недайвоз был в верхнем уступе. Он только что кончил подрубку кутка и, услышав треск, тоже прекратил работу и стал закуривать.

Дядя Василь хлопотал в нескольких шагах от него, однако, ни разу и словом не обмолвился с ним: старик никак не мог простить ему случая в пивной. Недайвоз в душе давно сожалел о своем поступке, но первым разговора не начинал — совестно было. И, как это случается в минуту опасности, он особенным, сердечным тоном обратился к дяде Василю, глянув на кровлю:

— Давай уходить, Василь Кузьмич. Ты ее теперь все одно не удержишь.

Дядя Василь подбил новую дубовую стойку рядом с кривой старой и хотел выбросить старую, но оставил.

— Еще послужит. Дай-ка там сосну! Живо! — крикнул он крепильщикам, которые, ползая на коленях, доставляли из штрека новые, добротные стойки.

— Или сердишься, Василь Кузьмич? — опять заговорил Недайвоз. — Я вчера за тебя…

Он не докончил: треск повторился совсем близко и отчетливо. Мягко посыпалась порода, словно кто бросил пригоршню мелкого камня.

— Уходи, ребята, беда будет! — затревожились саночники и торопливо поползли в штрек, неуклюже волоча за собой пустые ящики на полозьях.

— Делай костер! Вот тут! — говорил дядя Василь своему помощнику, прилаживая дубовую стойку, а другому крикнул: — А ты лес давай, живо!

Распоряжения его были точны, движения порывисты. Видно было, что старик спешил, нервничал, но и тут, стараясь поддержать бодрость духа товарищей, подшучивал:

— Погоди, матушка-а! Успеешь засыпать, дай дело кончить. Живей костер клади, Васек!

Прежде он работал в таких шахтах, где сланцевая кровля постоянно сыпала за шею, и это не мешало людям — они привыкли к этому. Здесь был песчаник, и если уж начало «сыпать», значит, надо было уходить. Но дядя Василь знал, что теперь здесь работать будет артель, и, рискуя жизнью, торопился предупредить обвал и сохранить уступы.

Зарубщики взяли лампы, один за другим молча поползли к штреку.

— Бросай, Василь Кузьмич, — остановился Недайвоз возле дяди Василя. — Ну, его к черту, после закрепишь!

— Лезь, лезь. Смерть и на перине найдет, как захочет, — ответил дядя Василь, обухом топора забивая под кровлю последнюю стойку на новом костре.

Вдруг из штрека донесся чей-то пронзительный испуганный крик:

— Тика-а-ай! Сади-и-и… — и оборвался.

Раздался оглушительный грохот, треск дерева, и все скрылось во мраке. Воздушным вихрем Недайвоза отбросило назад, ударило о пласт так, что у него огоньки засверкали в глазах.

А кровля, словно бушующий вулкан, неистово гремела камнями, зажигала их искрами, как из тысячи невидимых пращей, швырялась изуродованными стойками, брызгалась чем-то металлически-острым и звонким и так сжала воздух, что Недайвозу казалось, будто на него навалилась вся земля и вот-вот раздавит его в лепешку.

Недайвоз безумными глазами смотрел на все это, потеряв способность понимать, где он и что с ним, и как парализованный сидел в кутке уступа. Так длилось несколько минут. И разом все стихло. Где-то близко и отчетливо цокала и ворочалась порода.

Очнувшись, Недайвоз ощупал рукой лицо, голову, пошевелил пальцами ног. «Жив», — мелькнула мысль, но двигаться он не мог. В ушах стоял страшный звон, что-то холодило затылок. «Кровь», — определил он, притронувшись к затылку, и в это время отчетливо до него донеслось, как из могилы:

— О-о-ой!.. Помогите.

Недайвоз с трудом освободил ноги, спросил:

— Василий Кузьмич! Ты жив?

— Помоги-и-те!

— Ой, смерть моя… Прикончите, братцы!

Стоны доносились отовсюду. Недайвоз порывался то в одну сторону, то в другую, но всюду наталкивался на острые камни обвалившейся породы. Вспомнив про спички, он нащупал на груди лампу, зажег ее — и вздрогнул от ужаса: в полутора аршинах от него была гора камня. Сам он очутился в кутке, на стыке двух уступов и этому был обязан жизнью. Но он понял сразу: выбраться отсюда немыслимо.

Из-под груды камней виднелась голова дяди Василя. Недайвоз быстро подполз к нему и торопливо заработал руками, разбрасывая камни в стороны.

Через минуту дядя Василь был освобожден. Недайвоз взял его под руки, приволок к пласту и только теперь понял, что случилось со старым крепильщиком: каменная глыба раздавила ему ноги и живот. Из-под брезентового пиджака, через брюки, шла кровь.

— Василь Кузьмич! Дядя Василь! — наклонился над ним Недайвоз. — Ты меня слышишь? Это я, Иван Недайвоз.

Ему вспомнилось, как он в пивной бесчеловечно ударил его кулаком в этот раздавленный теперь живот, и он отвернулся. Слезы выступили у него на глазах.

— Умираю, Ваня, — еле слышно произнес дядя Василь.

Он лежал, не шевеля ни одним мускулом. Лицо его было иссечено породой и кровоточило, глаза закрыты, на лбу виднелась темная, блестевшая на свету вмятина.

Недайвоз приложил руку к груди старика, наставил ухо: сердце еще билось.

— Дядя Василь, окажи хоть словечко! Прости меня. Тогда в пивной… Эх! — отвернулся Недайвоз и рукавом утер глаза. — Никогда я больше не буду пить, дядя Василь. Я буду хорошим человеком, родной мой Василь Кузьмич.

На мгновение дядя Василь открыл глаза. Недайвоз наклонился и замер, слушая, не скажет ли он чего. Потом приподнял его немного.

— Конец, Ваня, — еле слышно прошептал дядя Василь.

Это были последние слова старика.

Недайвоз бережно положил его, снял фуражку и перекрестился. И долго смотрел он на это худощавое, залитое кровью лицо, на подстриженную «козликом» серебристую бородку, короткие, прижженые цыгарками усы.

Кругом была тишина.

Осадка кровли началась с верхнего уступа, захватила незакрепленный штрек и часть соседнего уступа нижней артельной лавы. Вихрь вытесненного из лавы воздуха мгновенно погасил лампы, сбил с ног ближних рабочих в штреке. Люди в страхе шарахнулись по штреку, к уклону, в темноте набегали на вагончики, ударялись о рамы, сбивая друг друга с ног, падали, кричали, взывая о помощи, и никто не мог в этой суматохе вспомнить, что у многих были спички в кармане.

Выбежавшие из штрека шахтеры возвестили о несчастье, и страшный слух об обвале с быстротой молнии полетел в каждый уголок шахты, на-гора, поселки.

Не прошло и пяти минут, как все работы в шахте остановились.

Чургин бы в уступах соседней артельной лавы, разговаривал с артельщиками о забастовке, когда от штрека Жемчужникова донесся зловещий гул и через печки хлынул пахнущий плесенью сырой воздух. Артельные рабочие бросились из лавы, но Чургин властно крикнул:

— Сидеть всем на месте!

Рабочие, видя, что он сам сидит, вернулись на свои места.

Чургин понял, что случилось в лаве Жемчужникова. Он несколько мгновений сидел молча, потом низким и каким-то не своим, голосом сказал:

— Сейчас же пробирайтесь через печки в штрек. Будем освобождать засыпанных. Осадка кончилась. Кто побежит — немедленный расчет. Домой — никто, родным будет передано. — С этими словами он исчез в штреке.