Мемуары M. L. C. D. R. - Гасьен Куртиль де Сандра

В пригороде Сен-Жермен я тоже надолго не задержался: один из моих друзей, женившийся в провинции, пригласил меня погостить, и я нашел у него хорошую компанию. Человек обеспеченный и не желавший разориться, он придерживался обычая, весьма распространенного ныне среди знати — потчевать до отвала гостей, забывая при этом об их слугах и лошадях. Поэтому он выстроил шагах в двухстах от своего дома большой постоялый двор, дабы приезжие, останавливаясь там, не посягали на заведенный им порядок. Помимо доходов от постоялого двора, он имел еще и ту выгоду, что мелкие дворянчики, именующиеся обыкновенно «оберо»{419}, уже не докучали ему так часто, поскольку, не имея средств оплачивать свой постой, довольствовались вместо изысканных яств свиным салом. Они, конечно, ворчали, но на их жалобы не много-то обращали внимания, а местная знать, напротив, одобряла такое нововведение, считая его удобным. Я же, ничуть о том не тревожась, отослал своих слуг и лошадей ко всем остальным слугам и лошадям, а сам отправился повидать друга. Никогда я еще так не отдыхал — все развлечения были к моим услугам, и сверх того я выиграл четыреста пистолей. Обычно утверждают, будто бы удача сопутствует молодым, и многие с трудом отказываются от такого заблуждения; но вот я, совсем старик, никак не мог пожаловаться, что фортуна от меня отвернулась, и если бы вел учет своих доходов и расходов, то мог бы, пожалуй, приплюсовать себе еще добрую тысячу пистолей. Чтобы не потерять их так же, как прежде, я решил сделать вклад в Заемную кассу, наверняка зная, что если помещу деньги там, то не подвергнусь риску разориться. Когда один знатный дворянин возвращался в Париж, я попросился поехать в карете вместе с ним, решив, что улажу свои дела и вернусь. С собой я взял только одного лакея, а другого вместе с камердинером оставил на постоялом дворе приглядывать за лошадьми. Я велел им выехать за день до меня, однако они, видимо стремясь поскорее доставить мой маленький экипаж, ускорили отъезд на несколько дней, и когда я прибыл туда, куда приказал им явиться, то там и остался, ибо не нашел ни слуг, ни лошадей. Я не знал, чем объяснить их отсутствие, и, признаюсь, случай этот меня раздосадовал. Что могло приключиться с моим экипажем? Или же хозяин, неожиданно устроив в этот день охоту, воспользовался моими лошадьми, а то и одолжил их кому-нибудь еще, поскольку своих в конюшне не хватало?

Так строил я догадки, тут же опровергая себя и рассуждая так: пусть даже у моего друга и не оказалось достаточно лошадей, он вряд ли бы взял моих, зная, что я собираюсь уезжать. Под конец я прикинул, что, коль скоро с экипажем что-то случилось, друг обязательно об этом сообщит и пришлет какой-нибудь транспорт, чтобы я мог ехать дальше. Я тешил свои заблуждения и не слишком тревожился до следующего дня. Но уже спустился вечер, а никаких вестей по-прежнему не было, и мое спокойствие вновь сменилось волнением. Признав, что ошибался, я вдруг заподозрил, что в случившемся повинен мой камердинер. Тот любил выпить, и часто, когда в нем возникала нужда, я находил его пьяным то в постели, то на конюшне. Как-то мне довелось узнать, что, прежде чем оказаться у меня — я еще расскажу об этом, — он несколько раз грабил прохожих на большой дороге, но поскольку ночью, когда мне угрожала гибель, он проявил себя храбрецом, я продолжал его терпеть, не догадываясь, что он замешан в опасных преступлениях. Как бы то ни было, я вознамерился прояснить возникшие у меня подозрения и послал лакея на тот постоялый двор, где все они останавливались. Возвратившись, тот рассказал, что камердинер с другим лакеем уже дней пять как уехали ко мне. Это развеяло мои последние сомнения — я вернулся в Париж, чтобы посоветоваться с друзьями, как быть дальше. У пропавшего лакея в Сент-Антуанском предместье жил брат, я побывал у него и попросил предупредить меня, как только тот появится, но, не уверенный, что моя просьба будет выполнена, добавил на всякий случай, что прощу беглеца, если он поможет мне схватить своего сообщника; понятно, что лакей вряд ли отважился бы обокрасть меня, не подбей его камердинер, из мошенников мошенник, — именно он-то его и совлек с пути. Я посетовал на это, ибо всегда питал симпатию к этому лакею, и выразил надежду, что тот мне во всем признается — за пять или шесть лет службы у меня он успел узнать, что я человек слова; а уж если придет с повинной, то спасет себе жизнь, которой сейчас грозит большая опасность.

Это была сущая правда. У меня никогда не было слуги честнее и надежнее — можно было только догадываться, чем тот, другой, прельстил беднягу, если он решился отважиться на преступление. А ведь всего несколько месяцев назад, когда он заболел, я нянчился с ним, как с собственным ребенком, и он никогда бы не забыл всей моей доброты; его могло совратить только вино, и я не мог не прибегнуть к тому же средству. Редко кто способен был в этом преуспеть, ибо, без сомнения, немного сыщется господ, обходящихся со слугами так же кротко, как я; но всяк поступает по своему разумению, и наилучший рецепт — отнюдь не тот, к которому чаще прибегают.

Он действительно мне поверил. Узнав от брата, что прощен мною, он прибежал ко мне со словами, что всегда был мне предан, а скверный поступок совершил, и впрямь только поддавшись дурному влиянию, однако обязательно исправится, ибо больше не выйдет из моей воли; и раз уж заслужил смерти, то предпочтет принять ее от меня, — но брат сказал ему, что есть надежда на мое милосердие. Я отвечал, что ему нечего бояться: если и в самом деле виноват камердинер, пусть поможет мне его задержать. Это и есть условие примирения со мной, иначе добру не бывать, — и тут я осведомился, куда все-таки этот камердинер делся и что он сделал с моими лошадьми. Слуга ответил: вместо того чтобы отправиться прямо в Париж, тот нарочно промедлил, чтобы я уехал, не дождавшись его; убедившись же, что уже не повстречается со мной, одну лошадь он продал барышнику на улице Сен-Мартен близ церкви Сен-Никола-де-Шан{420}, а двух других оставил в гостинице, где остановился, — у кладбища Сен-Жан{421}. Выслушав рассказ лакея, я повторил обещание простить его, но потребовал, тем не менее, чтобы он возвратился к своему сообщнику, который не должен был заподозрить неладного. Я рассчитывал схватить негодяя на следующее утро, пока он не проснулся, и велел лакею, никому не сказав ни слова, предупредить меня на рассвете в назначенном месте, находится ли зверь в логове. Накануне вечером я известил полицейских, договорившись встретить их на полпути и пойти с ними, дабы самому взглянуть на задержание. Когда мы пришли туда, где дожидался мой лакей, тот сказал, что вор не ночевал у себя, и если внезапно появится, то мы не должны ничем выдать своих намерений, чтобы не упустить его. Я нашел, что он прав, отправил полицейских позавтракать, а сам остался в засаде. Я ждал мошенника не позже чем часа через два-три — но, видать, на деньги, вырученные от продажи моей лошади, он решил устроить себе разгульную жизнь: пробил полдень, а я все ждал и уже начинал подумывать, не донес ли ему лакей, который наконец вернулся ко мне. Тут я высказал ему свои подозрения, добавив, что, если он меня обманул, это рано или поздно откроется, и уж тогда рассчитывать на снисхождение нечего. Но он поклялся мне в верности, что немного меня успокоило. Я подумал, что камердинер вернется к вечеру, но тщетно караулил до полуночи и оттоптал себе все ноги, бродя поблизости от гостиницы весь следующий день — а мерзавец где-то прекрасно проводил время. У меня снова зашевелились сомнения, что лакей солгал, и я пришел в такую ярость, что готов был немедля отдать его под арест. Тот защищался, крича, что если это правда, то пусть его повесят; он-де, как и я, думает, что преступник сбежал, хотя теряется в догадках, как тому удалось что-либо заподозрить. Наконец, стало понятно — ждать уже бессмысленно, и я пошел в гостиницу забрать своих лошадей. В то время как я велел задать им овса, прежде чем увести, меня спросили: не носит ли камердинер такой-то кушак — а то тут видели одного человека: он приехал издалека и в самом деле похож на того, кого мы ищем. Я отправил лакея, находившегося при лошадях, взглянуть, действительно ли это он, но предупредил: если оба и в этот раз попробуют сговориться, пусть пеняют на себя, я их не пощажу. Тогда уж лакей признал своего товарища и побежал к нему — якобы чтобы сказать, что, возвратись тот пораньше, так мог бы сбыть оставшихся лошадей торговцу, — и пока он таким образом морочил ему голову, подоспевшие полицейские навалились на вора. Тот пытался вырваться, и я, услышав шум борьбы, заставивший меня усомниться в нашем преимуществе, поспешил на подмогу, буде таковая понадобится. Когда камердинер увидел меня, он весь обмяк — поистине, совесть упрекает первой, стоит вору взглянуть в глаза тому, кого он обокрал. Он сразу перестал сопротивляться и начал умолять меня о милости. «Ах, мой господин, — твердил он, — ах, мой господин, простите меня!»