Мемуары M. L. C. D. R. - Гасьен Куртиль де Сандра

Забыл упомянуть, что, кроме лошадей, мошенник украл также мою одежду, белье и туалетные принадлежности и все это тоже продал или променял, а когда он сознался в этом, я потребовал отвести его к моему другу — полицейскому комиссару, и сказал: по закону негодяя следовало бы предать суду, но я по доброте готов все простить — пусть только вернет, что взял; скажет, где мои пожитки, а за проданную лошадь возвратит деньги, чтобы барышник, у которого я собирался ее честно выкупить, не потребовал от него возмещения ущерба. Это предложение было не только разумным, но и весьма милосердным для вора.

К несчастью, за те два или три дня, когда он отсутствовал, с ним приключилась печальная история: он встретил шулеров, соблазнивших его сыграть и обобравших до нитки, так что теперь он остался без единого су, и выполнить мое требование никак не мог. Не желая в этом признаваться, он придумывал разные отговорки, — однако я, отнюдь не дурак, не поверил уверениям, будто бы деньги у него украли, и настоял, чтобы его отвели в тюрьму. Поскольку лошадь мою купил барышник, я и отправился к нему без всяких судебных тяжб и, сделав вид, что намерен выбрать какую-нибудь из его лошадей, заставил показать мою. Я знал, во что она ему обошлась, сколько времени пробыла у него, поэтому не мог отказать себе в удовольствии поторговаться с ним и договориться о приемлемой цене, а затем предложил привести лошадь ко мне и получить за нее деньги на месте. Когда же барышник явился, я объявил, что она была украдена у меня, и посоветовал в другой раз, прежде чем покупать товар, быть осмотрительней. Он оказался простым малым: не ожидая подвоха, удивленно воскликнул, что не знает меня и хотел бы получить доказательства сказанному. Я с превеликим удовлетворением ответил: вор сидит сейчас в Большом Шатле, и если есть сомнения в моей правоте, можно тотчас пойти в эту тюрьму и расспросить заключенного, а поскольку это мой камердинер, думаю, что нам не откажут. Торговец согласился и, когда мы шли, был чрезвычайно удручен тем, что я ему открыл правду и что, если арестант все подтвердит, придется вернуть лошадь.

Тем не менее какой-то крючкотвор посоветовал ему подать жалобу, будто бы я намерен отнять его добро силой, и он этим советом воспользовался. Затем нарочно, когда меня не было дома, ко мне явился сержант с предписанием конфисковать лошадь как спорное имущество, а на самом же деле — чтобы вернуть ее продавцу, с которым находился в сговоре. Я рисковал вновь оказаться в том же положении, что и с банщиком, жена которого не вернула мне денег, однако мой тогдашний хозяин не позволил увести лошадь и велел судебному исполнителю уйти. Из-за этого происшествия я был-таки вовлечен в судебное разбирательство, которого стремился избежать, благо лошадь мне уже возвратили, и, вспомнив данный мне совет, потребовал снять арест с моего добра. Поскольку проживал я тогда в пригороде Сен-Жермен, то опять отправился в Шатле, где начальником был господин Жирарден; весьма предупредительный к знатным особам, он не заставил меня просить приема дважды. Доказательства моей правоты оказались столь убедительны, что все единогласно высказались в мою пользу. Тем не менее, чтобы начать и довести до конца дело моего камердинера, дошедшее до генерального прокурора, необходимо было внести залог. Впрочем, один из моих друзей, также судейский, похлопотал, чтобы я не входил ни в какие траты, пояснив, что у королевского правосудия есть лучший способ вешать воров. Тем самым он позволил мне сберечь три или четыре сотни франков, за что я ему весьма признателен; пресловутый процесс повернули так, что залог пришлось платить барышнику, и, предоставив последнему разбираться с канцелярией суда, я уже считал дело законченным, однако для меня оно получило удивительное продолжение.

Этот камердинер, прежде чем поступить ко мне, служил маркизу де Л’Эглю, нормандскому дворянину, женатому на дочери маркиза де Рарэ — человека не слишком знатного, но благодаря родству с благородной фамилией и кое-каким собственным заслугам всю жизнь пользовавшегося уважением. Я водил с последним дружбу, и его дочь, которую я много раз встречал у него, однажды пришла ко мне как к господину бывшего слуги ее мужа с просьбой избавить заключенного от наказания: готова поручиться, добавила она еще, что это не введет меня в убыток. Я ответил: моего согласия и спрашивать не стоило — упреждая это заступничество, я и сам бы согласился помочь ему и даже сердит, что она обратилась ко мне с таким пустяком: всегда будучи к услугам ее батюшки, я и к ней расположен не меньше, и она может просить меня обо всем, что в моих силах. Однако выполнить задуманное, опасаюсь, будет трудно: дело человека, о котором идет речь, уже в суде, и вызволить бедолагу не так-то просто, как она думает; чтобы не сесть в лужу, сначала нужно посоветоваться с судейскими. Она нашла мой совет разумным, и мы, сев в экипаж, вместе отправились к секретарю суда, оказавшемуся ее хорошим знакомым. Тот объяснил, что теперь, когда я настоял на аресте преступника, ситуация усложнилась, однако она отнюдь не безнадежна: его судьба зависит теперь от свидетельских показаний, а поскольку таковые еще не заслушивали, то свидетелей можно заставить говорить все что заблагорассудится.

Мадам де Л’Эгль обрадовалась и заявила, что такой хитрый ход наверняка нам поможет, и, прежде чем попрощаться с нею, я получил заверение, что дама вскоре выполнит свое обещание. Однако спустя два-три дня она разыскала меня и печально произнесла, что не сможет сдержать слово: тот, у кого мы справлялись, теперь сказал, что заключенного нельзя выручить, пока он не вернет деньги лошадиному барышнику, а денег, понятно, у него нет, так что, если я не сжалюсь над злосчастным камердинером, он погибнет. Новое обращение этой женщины, которая вполне могла и сама все уладить, признаться, удивило меня, хотя и не отвратило от намерения помочь ей, дабы она не искала поддержки в ком-либо другом. Впрочем, я не смог удержаться и высказал свои соображения, получив следующий ответ: она якобы сделала для него больше, чем мне кажется, уже возместив убыток барышнику, но теперь призывает и меня хоть чем-то поступиться ради спасения несчастного. После заверений, данных мне ею в первый раз, я, разумеется, мог этого и не делать, но, рассудив, что проявлю себя не с лучшей стороны, если откажусь вытащить беднягу, произнес: я готов ради нее на все, и если она так хочет, значит, решено. Тут она горячо поблагодарила меня за великодушие, и мы расстались; я же, хорошо зная, что уголовный процесс — дело не одного дня, решил, не дожидаясь его окончания, совершить путешествие, которое уже давно откладывал.

Прежде я уже описывал, как сломал руку, когда отправился к монаху из Авиано, как доверился хирургу-невежде, а затем был вынужден прибегнуть к помощи палача в Рурмонде, которому удалось-таки меня вылечить. Но либо его помощь не принесла мне полного исцеления, либо, что более вероятно, с возрастом стали напоминать о себе старые недуги, — рука моя начала побаливать, особенно при перемене погоды. Я созвал всех светил медицинского факультета{422} и всех медиков Святого Козьмы{423}, но ни те, ни другие не посоветовали мне средства лучше, чем отправиться в Барботан{424}, что у подножия Пиренеев, — место, славящееся своими источниками, которым нет равных по лечебным свойствам. В этих источниках — не просто чистая вода для купаний, а особый вид грязи, весьма полезной для людей с ослабленными нервами или таких, которых, подобно мне, угораздило некогда сломать руку или ногу. Перед тем как уехать, я попрощался с маркизой де Л’Эгль, заверив, что мой отъезд не повредит ее намерениям: свидетели предупреждены и, прежде чем предстать перед судьей, обязательно выслушают ее наставления, а поскольку секретарь суда сказал, что все зависит от их показаний, то она останется удовлетворена исходом дела.

Я уехал, доверившись ее обещаниям и в мыслях не имея, что знатная женщина, с которой поступили по чести, способна во второй раз нарушить слово. Между тем, она была замужем за нормандцем, а те, мало того что искусные сутяжники, но и полагают своим принципом, будто человеку никогда не должно становиться рабом своей клятвы. И стоило мне покинуть Париж, как маркиза немедленно доказала, что недалеко ушла от нравов и обычаев людей, среди которых жила. Заставив меня пойти навстречу ее желаниям и дать необходимые наставления свидетелям, она, вместо того чтобы добросовестно соблюсти наши договоренности, подстрекнула преступника изменить свои показания: он заявил, что, вопреки моим обвинениям, якобы ничего у меня не крал, а лишь старательно выполнял мои приказания; не имея денег на содержание моих людей и лошадей, он, опять-таки по моему велению, продал мои пожитки, а если впоследствии вынужден был продать и лошадь, то лишь чтобы обеспечить пропитание двум своим собратьям, с которыми напрасно разыскивал меня в Париже.