Космонавты живут на земле - Геннадий Семенихин

Под ногтями чернозем,

Цим-ля-ля, цим-ля-ля,

Это значит -- агроном,

Цим-ля-ля, цим-ля-ля,

Но Павлик Костров и тут обиды не выказал. Мелкокалиберное ружьишко этак легонько взял да на руке подкинул. "Эх, Сысой Гнатыч, -- говорит, -- хошь и хорошо ты стрелял, а все-таки не дюже точно. Только одну пулю в яблочко посадил, а две в черный круг послал. А для хорошего стрелка это все равно что за козьим молоком послать. Смотри!" И с этими словами наш дорогой агроном все три пули подряд в самое яблочко всадил. Ажник ахнули его ватажники. А Павлик демонстративно руки в карманы засунул, плюнул под ноги кулацкому сыну да еще раз уколол: "Вот как надо стрелять. А что касается Насти, так будет, как она захочет. Кого выберет из нас, тот на ней и женится". Потемнел Сысой, крикнул на прощанье: "Ну, ну! Подумай, пока не поздно над моими словами". Настя Блакитная вышла за агронома, и свадьба, дай бог память, была хорошей. А через неделю после их свадьбы кулака Гната Сизова выселяли из села. Агроном тоже принимал участие в раскулачивании, даже яму с зерном одну нашел на подворье у Сизовых. А потом, когда с комсомольской ячейки поздним вечером домой возвращался, кто-то пулю в него из обреза послал. Только не суждено, видно, было той пуле ему навредить. Мимо уха прожужжала. И еще говорили: будто, когда Сысой вместе с отцом на выселку выезжал, так передавал через своих дружков, что обиды своей ни за что не простит и даже под землей агронома разыщет, если тот раньше помрет. Вот она, кулацкая ярость, какая, Иване! Только на кого же он ее теперь направит? Костров, сказывают, или погиб, или пропал где-то без вести, о Насте тоже ничего в нашей стороне не слышно. Что же он, будет могилу, что ли, Павликову искать, чтобы на нее нагадить?"

Пленка кончилась, и голос деда Телеги растаял в устойчивой утренней тишине, наводнявшей все эти минуты комнату. Рындин, пытаясь скрыть волнение, долго и медленно набивал табаком трубку, а набив, отложил в сторону. От почти не тронутой картошки по-прежнему поднимался дымок, тольк был пожиже.

Два старых подпольщика, ставшие теперь чекистами, молча смотрели на этот дымок и одновременно думали о других, давно потухших, но незабываемых дымках партизанских костров.

-- Мудрый человек наш дед Телега, -- сказал наконец полковник, -- и до чего же это он метко насчет кулацкой неистребимой злости выразился и попытки даже могилу загадить.

-- Змея с вырванным жалом, -- жестко отметил Дробышев.

-- Змея, говоришь? Нет, дорогой Иван Михалыч. Ошибаешься. Такие, как Сысой Сизов, всего-навсего тени, исчезающие в полдень.

У генерала Мочалова была привычка: если в его кабинет набивалось сразу несколько человек, он выходил из-за стола и выслушивал всех стоя, причем в первую очередь тех, кто хотел как можно меньше задерживаться. Так было и в этот день. Придя на службу, генерал обнаружил, что в приемной его ожидают уже четверо: полковник Иванников, капитан Кольский, начальник сурдокамеры Рябцев и лаборантка Соня.

-- Здравствуйте, товарищи, -- бодро окликнул их Мочалов, чувствовавший себя необыкновенно свежим в это утро. -- Догадываюсь, что вы все ко мне. Проходите.

В кабинете он снял летную фуражку, поправил расческой волосы, хотя в этом не было никакой необходимости. Потом положил тонкую рабочую папку на стол и обернулся к вошедшим. Сразу же определил, что сначала выслушает работников сурдокамеры, -- по его мнению, они должны были оказаться самыми кратковременными посетителями. Затем займется комендантом гарнизона и последним предоставит слово начальнику штаба, у которого, должно быть, к нему дел побольше, чем у других. Распланировав все подобным образом, Мочалов уже готовился обратиться к Рябцеву, как вдруг дверь отворилась, и голос пятого посетителя громко прозвучал с порога:

-- Разрешите войти, Сергей Степанович?

Глаза генерала, ясные еще минуту назад, смотрели удивленно.

-- Иван Михалыч?! -- вскричал он. -- Собственной персоной. А как же Черное море и те самые двенадцать градусов воды, при которых вы рискуете плавать?

-- А-а, ерунда, -- засмеялся весело Дробышев и крепко пожал ему руку. -- Надеюсь, что в первой декаде июня этих градусов будет уже не двенадцать, а пятнадцать. Вы долго будете заняты?

Мочалов по веселому виду майора уже понял, что тот прибыл с какой-то доброй новостью и что новость эта касается "костровского дела", как он про себя и в разговоре с Нелидовым называл бумагу, касающуюся космонавта.

-- Вы не уходите, Иван Михалыч, -- поднял руку Мочалов, -- я быстро с товарищами разрешу все вопросы. Посидите.

Пришлось Дробышеву, сидя на диване, выслушивать все дела и просьбы, с которыми явились в это утро к генералу три офицера и лаборантка Сонечка. Мочалов был верен слову. В какие-нибудь двадцать минут он разрешил все неувязки и осложнения, подписал все бумаги, а Иванникову, пытавшемуся завести длинный разговор о методических неточностях в планировании тренировочных полетов, просто и вразумительно внушил:

-- Подработайте этот вопрос получше, Прохор Кузьмич. И докладную коротенькую набросайте. Мы потом с участием инструкторов и космонавтов обсудим.

И они остались одни. Пристально смотрели друг на друга.

-- Не томи, Иван Михалыч, -- сказал наконец генерал. -- Письмо проверил?

-- Проверил, -- улыбнулся Дробышев.

-- И!..

-- Вот, посмотрите. -- Он расстегнул "молнию" на своей желтой рабочей папке и достал продолговатую открытку, на глянцевой поверхности которой виднелись наклонные, явно увеличенные при фотографировании буквы.

-- Что это такое? -- нетерпеливо воскликнул генерал.

-- Фоторепродукция с подлинного текста.

Генерал двумя пальцами взял открытку за белое поле, отодвинул ее от себя и, чуть сузив глаза, шевеля губами, стал читать, произнося одни слова вслух, другие про себя. Когда он дошел до последней фразы, голос его дрогнул, и эту фразу он прочел полностью и очень громко:

-- "Воспитайте сына Володю и расскажите ему обо мне. Костров". Что это, Иван Михалыч?

-- Фотоснимок с подлинника той записки, которую за несколько минут до своей гибели в окопе написал отец нашего космонавта подпольщик Павел Федорович Костров по кличке Агроном.

-- Позволь... ничего не понимаю, -- растерялся Мочалов, -- а как же та бумага? Из поселкового Совета?

-- Та бумага была написана грязными руками кулацкого подонка.

В кабинет генерала торопливыми шагами вошел полковник Нелидов. Он с порога расслышал последнюю фразу и даже поздороваться с майором позабыл.

-- Иван Михалыч! воскликнул он вместо приветствия. -- Значит, все разъяснилось?

-- Разъяснилось, Павел Иванович, -- за майора ответил радостный Мочалов, -- только он подробности еще не изложил, наш черноморский курортник.

-- А мы их потребуем! -- засмеялся Нелидов.

-- Подождите, Павел Иванович, -- взмолился Дробышев, -- если вопрос ставится таким образом, надо и самого Кострова позвать.

Володю нашли где-то в коридорах учебного корпуса. Он готовился заниматься в классе астрономии, но еще не успел разложить книги. Пришел с тяжелым портфелем, набитым учебными пособиями. С Дробышевым поздоровался запросто и, не скрывая любопытства, спросил:

-- А я думал, вы, Иван Михалыч, в каком-нибудь солярии блаженствуете... и вдруг здесь.

-- Садитесь, Владимир Павлович, -- мягко заговорил генерал, -предстоит очень серьезная и, прямо скажу, трудная беседа.

-- За последнее время я уже привык к таким предисловиям, -- напряженно улыбнулся майор.

Мочалов положил руку ему на плечо, и этот жест подействовал на офицера успокаивающе.

-- Тем не менее у космонавта всегда должны быть крепкие нервы, -шутливо заметил он. -- Разговор, повторяю, будет очень серьезным. Начнет и закончит его Иван Михалыч.

Костров, недоумевая, опустился в мягкое кресло, поставил себе на колени тяжелый черный портфель и положил на него ладони. Дробышев достал из рабочей папки листок со штампом далекого от Москвы поселкового Совета.

-- Сначала вот это...

Быстрые черные глаза Кострова промчались по тексту, но то, что было заключено в корявых строчках, не сразу дошло до сознания. Второй раз он читал уже медленнее, взвешивая и обдумывая каждое слово.

-- Но позвольте, -- произнес он, тяжело дыша, -- здесь на штампе стоит число... почему же мне две недели не давали читать это письмо? -- Обеими ладонями он провел по своему сразу осунувшемуся лицу.

-- Потому что надо было проверить, Володя, -- тихо и просто сказал Дробышев, -- а проверка обнаружила вот что... -- Иван Михайлович передал Кострову фоторепродукцию предсмертной записки его отца. -- Здесь одна правда.

Когда горе наваливается на человека, оно побеждает его не сразу, а так же медленно, как сильный мороз, проникающий через теплую одежду. После того как Дробышев подробно рассказал о своей поездке, о Рындине и деревне Ольховка, а потом проиграл на магнитофоне пленку с голосом Деда Телеги, Володя окончательно поник. Далекие горестные воспоминания задавили тяжелой болью, и заметивший это Нелидов душевно посоветовал: