Космонавты живут на земле - Геннадий Семенихин

У них была странная дружба. Письмами обменивались всего два-три раза в год, да и то не столько письмами, сколько поздравительными открытками по большим праздникам. Встречались и того реже -- раз в два, а то и в три года, когда оба попадали на какое-нибудь расширенное совещание. Рындин был теперь на большой должности. Застать его на месте не всегда было легко. Дробышеву повезло -- полковник оказался в кабинете и между ними произошел следующий разговор:

-- Здравствуй, Воробышек! А я думал, ты снова пропал с горизонтов на целое десятилетие, -- немного насмешливо приветствовал его Рындин, называя по старой явочной кличке. -- Как поживаешь?

-- Живу -- зернышка клюю. В мороз на одной ножке прыгаю, -- ответил Дробышев точно так, как безусым мальчишкой, почти самым молодым подпольщиком отвечал в сорок втором году на конспиративной квартире, когда приходили к нему от Рындина незнакомые люди.

-- Вероятно, у тебя ко мне дело, раз позвонил. Просто так ты не звонишь.

-- Угадал, Егор. Дело, -- засмеялся Дробышев. -- И настолько серьезное, что должен тебя немедленно повидать. Самолет уходит в двенадцать ночи, двадцатый рейс. Пришли кого-нибудь встретить.

Потом он позвонил домой, и нервно кусал губы: долго никто не подходил к телефону. А когда послышался голос жены, лицо Дробышева и совсем покрылось страдальческими морщинами. Он безошибочно догадался, что она сейчас либо гладит купальники и халаты, либо в ванной стирает майки и трусики сына, а может, вместе с ним ищет ласты, трубку, подводную маску, решает, какие удочки взять, а какие нет, рассматривает все то немногое, без чего выезд на юг для любого мальчика теряет свою прелесть.

-- Это ты, Иван? -- деловито осведомилась жена. -- Чего хотел сказать?

-- Чемоданы еще не уложила, Леля?

-- Еще нет.

-- Вот и отлично, -- тяжело вздохнул Дробышев, -- с морем придется обождать. Я сегодня исчезаю дней на семь.

-- Ну вот, -- послышался в трубке разочарованный вздох, -- всегда так. Как же я скажу теперь Вадьке? Он так ждет...

-- Ничего, Леля. Все будет хорошо. И море будет, -- пообещал майор.

-- Нет, ты неисправим, -- грустно усмехнулась жена. -- И куда я смотрела пятнадцать лет назад?

-- Ага! -- повеселел Иван Михайлович. -- Вот и расплачивайся за старые ошибки.

Ночью пузатый светлый Ан-10 с красной стрелой на борту разбежался по взлетной дорожке подмосковного аэродрома, ограниченной двумя рядами электрических фонарей, и ушел в звездный мрак. Откинувшись на мягкую спинку кресла, Дробышев дремал. Но когда стали подлетать к Донбассу, сонная истома мгновенно его покинула. С высоты семь тысяч метров пристально всматривался Иван Михайлович в фантастическое нагромождение огней, сияющих то слева, то справа, то впереди по курсу. Даже глубокой ночью ярко светились города и поселки трудового Донбасса. Это была та земля, на которой двадцать лет назад проходила боевая юность комсомольца Дробышева. Смежив глаза, вспоминал он дни подполья, погибших друзей, взрывы эшелонов на густых железнодорожных путях этого края, суды над полицаями и комендантами -- все, чем была богата бурная, наполненная опасностями, победами и невзгодами его жизнь.

В этих пестрых воспоминаниях оставалось место и для деревни Ольховка, где родился и рос Костров. Несколько раз приходилось Дробышеву осенью сорок второго года, после громких диверсий заметая следы, скрываться в этой большой деревне у верного человека, но фамилию Костров он ни разу не слышал. Да и не мудрено: было в той деревне полтораста дворов, а он, в сущности, знал в ней лишь одного шестидесятилетнего старика по прозвищу Телега, у которого и скрывался. Годы оккупации сделали этого деда настолько мрачным, что ни о ком из селения он не любил особенно распространяться.

Самолет опустился на донецкий аэродром в два с минутами. Не успел Дробышев сойти по трапу, как из мрака огромной тенью надвинулась на него какая-то фигура.

-- Иван! Чертушка! -- воскликнул Рындин, тиская друга. Был полковник в штатском, ветерок шевелил на непокрытой голове густую шапку волос. -- Идем на свет, дай разгляжу.

-- Постой, Егор, ребра пощади, -- смеялся Дробышев.

Они зашагали к ярко освещенному аэровокзалу по сухой донецкой земле, пахнущей горьковатой полынью и мятой. Годы мало изменили Рындина. Все тот же горбоносый профиль и худощавое лицо.

-- В управление не поедем, -- командовал Рындин, -- это только в плохих кинофильмах чекисты ночи напролет проводят в своих кабинетах и туда же доставляют с аэродромов друзей, с которыми долго не виделись. Ситуация, дорогой Иван Михалыч, такова. Я временный холостяк. Дочь старшая от нас уже отбилась. Отрезанный ломоть, что называется. Кончила нефтяной институт и упорхнула на Сахалин. Жена с сыном в Евпатории. Так что приму я тебя по-царски. Ужин и бутылка коньяку нас уже ждет.

В квартире полковника Рындина царствовали нерушимый покой и порядок -видать, даже в отсутствие жены старательно поддерживались хозяином. Стол был уже накрыт. Ужин в основном состоял из холодных блюд. В чугунном котелке дымилась картошка в мундире.

-- Это самое главное, Иван, -- похвастался Рындин, чтобы дым партизанских костров не забывался.

Выпили, поговорили о боях и походах, сосчитали седины и морщины.

-- Знаю, что ты теперь у космонавтов, -- тихо сказал Рындин.

-- Там, Егор, -- подтвердил Дробышев.

-- Занятное дело. Ну а на Луну скоро кого-нибудь отправишь?

Голубые глаза Ивана Михайловича потеплели.

-- На Луну придется обождать, дружище. Но и этот вариант, вероятно, не за горами. Доживем и до такого дня.

-- Вот тогда от того космонавта, который Луну облетит, обязательно мне фотографию пришлешь с автографом.

-- Непременно пришлю, Егор, -- заверил Дробышев.

Рындин вновь наполнил небольшие хрустальные рюмочки, весело тряхнул головой, отчего черные волосы рассыпались.

-- Врешь ведь, Воробышек. Небось на второй же день забудешь о своем обещании. Ты и так мне пишешь в год по столовой ложке.

-- Так же, как и ты, -- отпарировал Дробышев.

-- Это, пожалуй, верно, -- сдался полковник и, поднимая высоко рюмку, предложил: -- Знаешь что... давай за дружбу! Ведь не от того она, окаянная, зависит, кто кому в год по сколько писем пишет. Лично я дружбу так понимаю. Ты можешь два и три года мне не писать. Но вот случилось у тебя какое-то осложнение, дело серьезное возникло, требуется немедленное разрешение, и, если ты ко мне обратился за помощью, я, как говорят футболисты, полностью должен выложиться, а тебе помочь. Вот как!

Они выпили, и Рындин, хрустя огурчиком, спросил:

-- Кстати, что у тебя за дело ко мне?

Дробышев по-мальчишески присвистнул.

-- Ты же сам предупреждал -- о делах утром.

Рындин, не соглашаясь, покачал головой.

-- То я шуткой, дружище. Если хочешь ускорить, рассказывай сразу.

-- Хорошо, Егор, -- согласился майор, -- я же знаю твою деловитость. И выпить не дашь спокойно.

...Рындин слушал внимательно, полузакрыв глаза. У него была особая такая манера: если слушал человека, которому безгранично верил, то -- только так, не глядя на него, смежив веки. Егор утверждал, что так лучше думать, оценивать услышанное и сразу прикидывать мысленно возможные варианты решения.

-- Да-а, -- сказал он, когда Дробышев замолчал, -- очень неприятная история. Тут дело вовсе не в формуле: сын за отца не отвечает. Мы прекрасно убедились, что ценность человека определяется его делами и поступками, а не родственными связями. Но ты и с другим посчитайся. Полетит в космос этот самый твой майор, мы опубликуем его биографию, а враги наши вытащат на свет подлинную историю его родителя. Представляешь, какой шум они поднимут? Кстати, как фамилия этого товарища?

Дробышев расстегнул воротник армейской рубашки, помедлив, ответил:

-- Костров. Майор Костров Владимир Павлович. В порядке информации, Егор, сообщаю, что фамилии будущих космонавтов не афишируются.

-- Это я знаю, Ваня, -- тихо согласился Рындин. -- Дай-ка бумагу.

Он внимательно прочитал короткий текст, всмотрелся в подпись и штамп поселкового Совета.

-- Постой, постой! -- воскликнул он неожиданно. -- Костров Павел Федорович... Как же, вспоминаю... У нас действительно был такой человек в подполье. Павел Костров... тысяча девятисотого года рождения. Кличка его Агроном. На подпольную работу пришел из деревни Ольховка. Там был колхозным агрономом, действительно. Поэтому и кличку такую дали.

Дробышев в ожидании пододвинулся к полковнику.

-- Дальше, Егор... дальше, -- умолял он, -- у тебя же изумительная память. Такую деталь, как год рождения, через столько лет не забыл. Электронный мозг... Что еще вспомнишь? Не томи.

Но Рындин сделал досадливый жест:

-- Подожди, Ваня, с комплиментами... Дальше след в этой самой электронной, как ты сказал, памяти теряется. Но ты тоже был в Ольховке и прятался у нашего знаменитого деда Телеги. Неужели дед ни разу ничего не говорил о семье Костровых: Это же коренная ольховская семья.