Площадь отсчета - Мария Правда

Кипа эта недавно попалась на глаза Великому князю Михаилу, который в работе суда не участвовал, но мог прийти откуда ни возьмись на любое заседание и начать хозяйничать, как будто бы в этом его назначение и состоит. Он, не говоря ни слова, дело Трубецкого достал (оно значилось по важности «нумер один», и там бумаги было поболее, чем у других) и самолично в первый разряд переложил. Затем он порылся в первом разряде, достал из него дело Кюхельбекера (немец угодил туда благодаря своему нестреляющему пистолету) и небрежно бросил в разряд второй. Спорить с Михаилом Павловичем было бесполезно, но его поступок нарушал всю юридическую логику: во втором разряде людей, выступавших против кого–либо с оружием в руках, уже не было. Тот же капитан Бестужев, для сравнения, был на площади без пистолета, хоть и при шпаге. Шпага, требуемая формою, за орудие злодейства не считалась — на этом после целого дня прений и порешили.

Роспись преступников по разрядам, предложенная Сперанским, всех устраивала в целом и никого в частности. Сам Боровков понимал, несмотря на сугубое уважение к сему гениальному деятелю, что ничто человеческое ему не чуждо. Из росписи Сперанского ясно виднелись его личные симпатии и антипатии. Например, секретарь его бывший Батеньков оказался в сей табели о рангах неоправданно высоко — за один ли манифест им под руководством Трубецкого составленный? Впрочем, Батенькова общими усилиями удалось несколько спустить по разрядам. Вне разрядов осталось шестеро — вместе с вновь переложенным в страшную стопу Трубецким.

Туда внес его прокурор, князь Лобанов, который вместе с председателем Лопухиным представлял в суде линию «патриотов», выступавших за самые строгие меры. Говорили, что за ними стоит непосредственно императрица–мать, но в такие политические подробности Боровков не вникал. Другую линию избрали себе «филантропы» во главе с членом Государственного совета адмиралом Мордвиновым. Мордвинова одно время сильно подозревали в сочувствии мятежникам, но он был стар, сед и ничего не боялся. Мордвинов вообще выступал противу смертной казни, как средства сугубо варварского и в современном государстве бесполезного.

— В Англии людей по–прежнему вешают за кражу пятипенсовой булочки, господа, — хриплым голосом сказал он на одном из заседаний, — во Франции за это же ссылают на галеры. Булочки продолжают красть так же само, и средством от покражи не крайняя суровость закона должна быть, а таковое устройство общественное, дабы люди не голодали — это еще у Адама Смита написано. Тогда и булочки без виселиц целы будут, милостивые государи мои…

«Патриоты» скопом накинулись на Мордвинова, крича о том, что нынче речь не о булочках, а о злодействе, равного которому уж 50 лет в России не было, затем, как всегда неожиданно, появился Михаил Павлович, вновь достал дело Трубецкого из стопки «вне разрядов», демонстративно швырнул его в «первый», а потом, взяв за галстух князя Лобанова, удалился с ним из залы заседаний.

Боровков был доволен. Ему не нравился Трубецкой, но нравился Михаил Павлович.

Самым сложным пунктом, как Боровков и подозревал, являлось вынесение преступникам потребных по разряду наказаний. Формально до сих пор действовало Соборное уложение 1649 года, согласно которому всех 120 человек надобно было смерти предать. Не помогал здесь и позднее введенный петровский Воинский устав, тою же суровостию отличавшийся. Сперанский намекал на то, что грядущая кодификация сии устарелые законы устранит, но ее еще не было, а посему надобно опираться на прецеденты. Впрочем, дела Гурьева и Мировича, равно как и дело Пугачева, настолько глубоко уходили в прошедший век, что оставалось лишь одно соображение — вынести приговоры как бог на душу положит, а затем ожидать, что государь их высочайше смягчит. Каковы пожелания государя, никто не знал толком — он всемилостивейше даровал суду полную свободу мнений. Весь июнь судьи жонглировали мнениями. Боровков подготовил по числу их бюллетени для голосования, отпечатанные в типографии Сената. В них писали все, на что были горазды. Чаще всего в бумагах встречалось сокращение «чтв». Четвертовать. По примеру казни Пугачева предлагалось в ходе ее отдельно наткновение головы на кол. Люди более молодые и современные писали скромно: «чтв» без подробностей, то есть, четвертуя, голову на кол отнюдь не сажать. Более скромные писали: «казнить смертию». Батюшки из Синода писали еще витиеватее: «согласуемся, что преступники достойны жесточайшей казни, а следовательно, какая будет сентенция, от оной не отрицаемся, но поелику мы духовного чина, то к подписанию сентенции приступить не можем».

В ходе голосования филантропы требовали смягчить и решения государя отнюдь не дожидаться. Патриоты требовали крови, как древние римляне в цирке. Мордвинов, на другом конце сего юридического спектра, предлагал удалять от столиц.

Сам Сперанский, бывший душою и центром процесса, аккуратно держался посередке.

По рекомендации того же Сперанского, всем участникам дела составлялся реестр, куда вписывались слева вины их, а справа обстоятельства, вины эти смягчающие. Светлыми июньскими ночами Боровков, который опять ночевал в крепости уже не по отсутствию сообщения, а по наплыву бумажной работы, упорно насиловал свою фантазию, придумывая оправдания для вписания в голосовательные листки. Молодость, раскаяние, малый чин, количество детей — все шло в ход. Днями работа его ночная шла насмарку.

«Вообрази меня Пенелопою наоборот, ночами ткань свою ткущую, а днями вынужденную смотреть, как работу ее распускают другие», — жаловался он жене. Мадам Боровкова, располневшая красавица из купчих, только и молила Бога за дальнейшее продолжение процесса. Пока законный супруг ее не ночевал дома, свела она знакомство весьма близкое с щеголеватым мещанином по соседству, стало быть, наличие Боровкова в родных пенатах сильно ограничивало ее личную свободу. Боровков, находящийся в счастливом неведении по поводу сего неустройства в хозяйстве, трудился что было сил, дабы скорее воссоединиться с супругой, по которой ощутительно скучал.

В ходе прений дела доставались, дополнялись, меняли свои места в категориях, и правитель дел Боровков, замученный бессонными ночами, уже не совсем ясно понимал, для чего он тут поставлен и к чему стремится. Ему хотелось, чтобы все уже закончилось и можно было ходить в присутствие, как все люди, с девяти до четырех пополудни, не думая о том, что за каждым бумажным делом стоит человек, которого надо пытаться спасти, выясняя, сколько у него душ детей и каких он лет был принят в проклятое Общество.

Был за Боровковым и грешок: ночами он повытаскал из показаний стишки Пушкина, до которых был большой охотник, и тайком списал. Там не всегда было понятно, что Пушкина, а что не Пушкина, но Боровков сам решал, что похоже на любимого его поэта, а что непохоже. За распространение материалов дела грозило суровое наказание, но он продолжал переписывать с замиранием сердца, прячась от стряпчих, охранников и истопников. Некоторые стишки были похабные — их он прятал особенно бережно, но почти все они были самые что ни на есть политические. И ведь нельзя сказать, что Боровков политические убеждения подсудимых разделял. Отнюдь! Он и думал–то о них с ужасом. Но стихи были так хороши, что их хотелось повторять бесконечно:

О юный праведник, избранник роковой,

О Занд, твой век угас на плахе;

Но добродетели святой

Остался глас в казненном прахе.

«Но добродетели святой остался глас в казненном прахе», — бормотал Боровков, поздно ночью спеша к себе домой через мост. Было светло, как посреди пасмурного дня, на небесах, как будто написанные акварелью, розовели нежные росчерки кучевых облаков.

«Остался глас в казненном прахе», — произнес он вслух, испытывая живейшее наслаждение. Стишки были мало того что хорошие — запрещенные были стишки…

СУД, 30 ИЮНЯ 1826 ГОДА

Полуденный удар крепостной пушки. Заседание открыто.

Присутствовали: 16 членов Государственного совета, три члена Синода, 13 особо назначенных чиновников, 35 сенаторов.

На утреннем заседании обсуждены «вне разрядов». Первый — Павел Пестель. Второй — Кондратий Рылеев. Третий — Сергей Муравьев — Апостол. Четвертый — Михаил Бестужев — Рюмин. Пятый — Петр Каховский.

Постановили: «К смертной казни. Четвертованием» — 5 человек.

По бюллетеням голосования: четвертование без пояснений: 44 голоса. Четвертование, как Пугачева (четвертовать, голову взоткнуть на кол, части тела разнести по четырем частям города, положить на колеса, а после на тех же местах сжечь) — 19 голосов. Постыдная смертная казнь — 2. Просто «смертная казнь» — 2. Против казни — адмирал Мордвинов.