Площадь отсчета - Мария Правда

Но самое страшное был Рылеев. Этот золотушный человечек с горящими черными глазами изводил его. Он ему снился, и во сне Николай Павлович спорил с ним и кричал на него в голос. Его надобно было казнить — по тем признаниям, каковые он сделал. Но вместе с тем, мысли о нем поднимали в душе Николая Павловича такую бездну сырых, не поддающихся анализу эмоций, что он испытывал какое–то подобие физической боли. Он бесился. Как будто бы Рылеев в своей камере днем и ночью издевался над ним, искушал его…

Недавно рано утром он гулял с собакой, задумался и, неизвестно как, сломал толстый, обмотанный кожей стек. Он стоял посреди аллеи, бессмысленно глядя на обломки. Потом долго не мог вспомнить об этом без дрожи. Невыносимо.

ПЕТРОПАВЛОВСКАЯ КРЕПОСТЬ, 9 ИЮЛЯ 1826 ГОДА

Вне разрядов — четвертование. Первый разряд — смертная казнь (отсечение головы). Второй разряд — политическая смерть, т. е. положить голову на плаху, затем ссылка на вечную каторгу. Третий разряд — вечная каторга. Четвертый разряд — каторга на 15 лет, поселение. Пятый разряд — каторга на 10 лет, поселение. Шестой разряд — каторга на 6 лет, поселение. Седьмой разряд — каторга на 4 года, поселение. Восьмой разряд — ссылка на поселение. Девятый разряд — ссылка в Сибирь. Десятый разряд — лишение чинов, дворянства и запись в солдаты с выслугою. Одиннадцатый разряд — лишение чинов и запись в солдаты с выслугою.

ЦАРСКОЕ СЕЛО, 10 ИЮЛЯ 1826 ГОДА

«Указ Верховному уголовному суду: Рассмотрев доклад о государственных преступниках, от Верховного уголовного суда нам поднесенный, мы находим приговор, оным постановленный, существу дела и силе законов сообразным. Но силу законов и долг правосудия желая по возможности согласить с чувствами милосердия, признали мы за благо определенные сим преступникам казни и наказания смягчить нижеследующими в них ограничениями:

Преступников первого разряда, Верховным уголовным судом к смертной казни осужденных, а именно: полковника князя Трубецкого, поручика князя Оболенского… коллежского асессора Пущина, даровав им жизнь, по лишении чинов и дворянства сослать вечно в каторжную работу… Нижеследующих преступников того же первого разряда и к той же смертной казни Верховным уголовным судом осужденных, по лишении чинов и дворянства сослать в каторжную работу на двадцать лет и потом на поселение, а именно: Коллежского асессора Кюхельбекера по уважению ходатайства его императорского высочества великого князя Михаила Павловича; Штабс–капитана Александра Бестужева по уважению того, что лично явился ко мне с повинною головою…

Преступников второго разряда, Верховным уголовным судом осужденных, — к политической смерти с положением головы на плаху и к ссылке вечно в каторжную работу, а именно: капитан–лейтенанта Николая Бестужева 1‑го и штабс–капитана Михаила Бестужева по лишении чинов и дворянства сослать вечно в каторжную работу… Преступников третьего разряда, Верховным уголовным судом осужденных, — в каторжную работу вечно, а именно: подполковника Батенькова по лишении чинов и дворянства сослать в каторжную работу на двадцать лет и потом на поселение…

Наконец, участь преступников, здесь не поименованных, кои по тяжести их злодеяний поставлены вне разрядов и вне сравнения с другими, предаю решению Верховного уголовного суда и тому окончательному постановлению, какое о них в сем суде состоится. Верховный уголовный суд в полном его присутствии имеет объявить осужденным им преступникам как приговор, в нем состоявшийся, так и пощады, от нас им даруемые, и потом обратить все к надлежащему, куда следует, исполнению. Правительствующий Сенат, со своей стороны, не оставит доклад Верховного суда и настоящие по оному постановления издать совокупно во всеобщее известие. На подлинном собственною его императорского величества рукою подписано тако:

Николай».

ПЕТРОПАВЛОВСКАЯ КРЕПОСТЬ, 13 ИЮЛЯ 1826 ГОДА

— Как это может быть сентенция? — спрашивали они друг друга. — А когда был суд? Неужели нас уже судили?

Они все, первый разряд, 31 человек, набились в узкий зальчик комендантского дома, где их ранее допрашивали и где большую часть места занимал выставленный покоем стол, крытый красным сукном. День был солнечный, и большой масляный портрет покойного императора Александра во весь рост, висящий над столом насупротив окна, горел бликами и слепил глаза. За столом теснились судьи, много судей. Генералы в форме, в орденах, члены совета, многие из них старики, в екатерининских парадных мундирах, в пудре, члены Синода в священнических одеяниях — десятки лиц. И все они смотрели на осужденных. Одни искали среди них знакомых — или отводили глаза, когда находили, многие просто с любопытством глазели, как в зверинце, наводили золотые лорнеты. А осужденные, которые провели все эти месяцы в одиночках, щурившиеся от непривычно–яркого солнца, ошалевшие от многолюдства, наконец увидевшие друзей, испытывали странный подъем чувств, целовались, радостно пожимали руки в толпе. Ради сегодняшнего дня их не заковали — это было как праздник. Почти все они с четырнадцатого числа и до недавнего времени считали, что никогда не подадут руки Трубецкому. Но сейчас, когда его высокая сутулая фигура возникла в дверях, к нему так и бросились знакомые.

— Сергей Петрович, князь, идите к нам! Сюда!

И Сергей Петрович, точно так, как все они, был счастлив увидеть своих товарищей, обнимал всех по очереди, целовался, как на Пасху. Это был момент какой–то неизвестно откуда взявшейся в этой комнате чистой радости. Они с трудом угомонились, перестали разговаривать, чтобы заслушать сентенцию.

Никому не известный молодой человек в модном фраке, выбранный на эту роль ради звучного голоса, с видимым удовольствием от важности момента начал зачитывать. И последнюю фразу он прочел на подъеме, так же радостно, после того, как все собравшиеся были перечислены по именам и званиям, после того, как вины их были скороговоркой названы: казнить… отсечением головы.

Казалось бы — и так думали они сами несколько позднее, когда успокоились и начали рассуждать, — все должно было перемениться во мгновение ока. Какой–то холод должен был их сковать, тишина должна была упасть на комнату, где собрались люди, которым прочитали смертный приговор. Однако так не случилось. Точно так же ярко блестел портрет веселого полноватого государя над красным столом, точно так же весело горели на солнце планки навощенного желтого паркета, точно так же у окна, у подвязанной толстой кистью бархатной сторы, плясали пылинки в солнечном луче. Они продолжали улыбаться друг другу и разглядывать судей. Обращал на себя внимание особенно старый в парадном черном сюртуке адмирал Мордвинов, который грустно смотрел прямо на них из–под кустистых белых бровей. На коленях у него лежал расстеленный носовой платок. Невнятный говор стоял в комнате. После паузы, прокашлявшись, молодой человек взял со стола другую бумагу и точно так же весело и значительно зачитал царский указ о смягчении наказания, «даровав жизнь, в каторгу навечно». И снова ничего не изменилось. Кивал и улыбался спокойный Пущин. Заложив руку за спину, слегка покачивался на носках Трубецкой. Кюхельбекер, которому в отличие от других почему–то не передали приличного платья, так и явился в русской рубахе и портах, в которых его арестовали в Варшаве. Он забыл в камере очки и стоял, дико озираясь, ничего не видя вокруг себя, странно двигая заострившимся от худобы кадыком. Лишь на красивом лице Саши Бестужева была какая–то растерянность. А может быть, так казалось, потому что он сегодня побрился впервые за долгое время и оставил более длинные, чем раньше, усы, которые опускались книзу подковкой и придавали лицу его печальное выражение.

Когда закончили читать, все замолчали — ждали еще чего–то, но никаких бумаг им больше не прочли. Первым очнулся Евгений Оболенский, в толпе протиснувшийся поближе к Трубецкому.

— А где Кондратий?

И в самом деле, Кондратия Рылеева с ними не было. Оболенский беспокойно оглядывался. И наконец, как сообразил Сергей Петрович, с ними почему–то не было и Пестеля. Трубецкой внимательно оглядел своих товарищей — все были люди из самой опасной категории, насколько он мог представить, Пестель бы должен быть вместе с ними. И кстати, где Каховский? Конвойные вяло зашевелились — выводить, дабы уступить место следующим. В эту минуту неизвестно откуда взявшийся священник Мысловский быстрыми шагами вошел в самую гущу осужденных.

— Не волнуйтесь, — говорил он направо и налево, — ваших товарищей, как и вас, сначала осудят на смерть, а потом простят. Все слава Богу, молитесь за милосердие государя. Все живы — слава Богу!