Мерзость - Дэн Симмонс

Переползая по лестнице, я делаю ошибку — смотрю вниз, в заснеженную сине-черную бездну. Пропасть под шаткой обледенелой наклонной лестницей выглядит в буквальном смысле бездонной. Наклон лестницы, когда на ней находишься, кажется еще круче. Я чувствую, как кровь приливает к голове.

Наконец я на той стороне, и заботливые руки помогают мне встать. Присоединяясь к общей связке, я оглядываюсь назад на паутину веревок и импровизированного моста из лестниц, который мы только что переползли, и смеюсь, как недавно смеялся Лакра Йишей, когда усталость смешивается с радостью просто от того, что ты жив.

День близится к вечеру, а идти еще далеко. Жан-Клод идет первым, а я становлюсь в связку третьим, вслед за Бабу Ритой, как и прежде, и мы продолжаем медленный спуск по леднику сквозь непрекращающуюся метель. Я вижу, что Анг Чири и Лакра ковыляют, не чувствуя обмороженных ног, словно на деревянных протезах.

Наверно, мне никогда не понять, как Жан-Клод не сбивается с пути. Мы спускаемся ниже и снова оказываемся среди нависающих громад ледяных пирамид. Здесь меньше свежего снега и чаще попадаются бамбуковые вешки, похожие на быстрые и небрежные чернильные штрихи на белоснежном листе бумаги. Этим серым днем не видно границы между снегом и небом, и громадные пирамиды изо льда внезапно возникают впереди и с обеих сторон, словно закутанные в белые саваны призраки гигантов.

Затем мы добираемся до последнего препятствия между нами и вторым лагерем со свежей питьевой водой, теплым супом и настоящей едой — последней расселины меньше чем в полумиле от лагеря, расселины с широким и толстым снежным мостом и веревочными растяжками, чтобы пристегиваться и чувствовать себя в безопасности, когда идешь по мосту.

Обе растяжки на месте, только провисли под весом намерзшего льда. А вот снежный мост исчез, провалился в широкую расселину.

Мы с Жан-Клодом сверяем часы. Половина пятого вечера, даже больше. Минут через сорок пять ледник окажется в тени гребней Эвереста и начнет темнеть. Снег и температура продолжают падать. Во время подъема мы прошли примерно полмили в каждую сторону, прежде чем решили, что лучше переправиться через расселину по снежному мосту. Если мы снова попытаемся обойти препятствие, то бамбуковых вешек между засыпанными снегом трещинами во льду там уже не будет. Нужно ждать утра и — если Господь нас пожалеет — улучшения погоды.

Мы смотрим друг другу в глаза, и Жан-Клод громким голосом командует Бабу и Норбу:

— Груз сбрасываем там, в тридцати футах от расщелины. Палатку ставим здесь. — Он втыкает в снег свой ледоруб метрах в десяти от края ледяной пропасти.

Носильщики медлят, не в силах смириться с мыслью, что придется провести еще одну ночь на леднике.

— Быстро! Vite! Пока не стемнело и ветер снова не усилился. — Же-Ка с такой силой хлопает варежками, что эхо возвращается к нам ружейным выстрелом.

Громкий звук выводит шерпов из оцепенения, и мы принимаемся за работу: достаем оба пола палатки, ставим саму палатку и вбиваем как можно больше самодельных кольев и ледобуров для растяжек. Я понимаю, что, если ветер будет таким же сильным, как в две предыдущие ночи, шансы на то, что наша палатка — вместе с нами — уцелеет, крайне малы. Я могу представить «большую палатку Реджи» и нас шестерых, набившихся внутрь, пытающихся удержать палатку сквозь брезентовый пол, когда ураганный ветер несет нас, палатку и все остальное по льду, как хоккейную шайбу, пока мы не падаем в эту бездонную расселину.

Через час мы уже внутри, прижимаемся друг к другу, чтобы согреться. Мы не пытаемся что-нибудь съесть. Жажда настолько ужасна, что я не могу ее описать. Все шестеро кашляют тем высокогорным кашлем, который Же-Ка называл «лаем шакала». Когда мой друг второй раз повторяет эту фразу, я спрашиваю, слышал ли он, как лает настоящий шакал.

— Всю прошлую ночь, — отвечает он.

В эту ночь мы с Жан-Клодом отдали Ангу и Лакре наши пуховые спальники, а сами остались в пуховиках Финча и сшитых Реджи брюках, подбитых гусиным пухом, и натянули на себя тонкие одеяла. В качестве подушки я приспосабливаю ботинки и ветровку.

Мы с Же-Ка выбились из сил, но из-за холода и тревоги даже не притворяемся, что спим. Пытаемся прижаться друг к другу, но дрожь и клацанье зубов только ухудшают дело. Возможно, наши тела просто перестали вырабатывать тепло.

«Это означало бы, что вы оба мертвы, Джейк». Мне не нравится голос, который звучит у меня в голове. Как будто он сдался.

— Ут-т-тром, — шепчет Жан-Клод, когда наступает полная темнота и ветер усиливается, — я переправлюсь по одной из веревок, зацепившись руками и ногами, с-с-спущусь во второй лагерь и приведу кого-нибудь с собой, с лестницами, едой и водой.

— Звучит… неплохо. — Я пытаюсь унять стук зубов. — Или я могу попробовать сделать это сегодня, Жан-Клод. Взять с собой ручной фонарик…

— Нет, — шепчет он. — Я не в-в-верю, что веревка в-в-выдержит твой в-вес. Я легче. Слишком у-у-устал, чтобы страховать сегодня. У-утром.

Мы прижимаемся друг к другу и притворяемся, что спим. Ветер усилился, и хлопки брезента снова напоминают пулеметные очереди. Мне кажется, что вся палатка ползет на юг, к трещине, но я слишком устал и обезвожен, чтобы что-то предпринимать, и остаюсь на месте, свернувшись калачиком, стиснутый другими телами.

У медленного дыхания Жан-Клода есть неприятная особенность: оно словно прекращается на долгие минуты — ни звука, ни вдоха, ни выдоха — пока я не трясу моего друга, возвращая ему некое подобие дыхания. Это продолжается до глубокой ночи. Зато у меня есть причина не спать в этой холодной тьме. Каждый раз, когда я трясу Жан-Клода и возвращаю его к жизни, он шепчет: «Спасибо, Джейк», — и его неровное, полубессознательное дыхание возобновляется. Похоже на дежурство у постели умирающего.

Внезапно я сажусь и выпрямляюсь. Должно быть, случилось что-то ужасное. В почти полной темноте до меня доносятся судорожные вдохи Же-Ка и всех остальных, в том числе и мои собственные, но что-то важное отсутствует.

Ветер стих. Впервые за сорок восемь часов я не слышу его воя.

Жан-Клод уже сидит рядом со мной, и мы трясем друг друга за плечи в каком-то подобии торжества — или просто в истерике. Я шарю рукой вокруг себя, нащупываю фонарик и направляю его луч на свои часы. Три двадцать утра.

— Я должен попробовать перебраться по веревке прямо сейчас, — хрипит Же-Ка. — К рассвету у меня могут кончиться силы.

Ответить я не успеваю. От входа в палатку — мы научились не зашнуровывать ее наглухо, иначе дышать еще труднее — доносятся звуки, словно кто-то скребется и рвет брезент, и мне кажется, что внутрь врывается яркий свет. Наверное, это галлюцинация. Вдруг становятся отчетливо видны черные и белые пятна на обмороженных щеках Норбу Чеди. Что-то большое и сильное рвется в палатку.

В проеме появляются головы Дикона и леди Бромли-Монфор. Я вижу фонари в защищенных рукавицами руках, а за их спинами еще свет — головные фонари, несколько штук. На них самих тоже головные уборы валлийских шахтеров, лучи которых освещают жалкую внутренность палатки, усыпанную ледяной пылью, и наши удивленные лица.

— Как? — Это все, что я могу из себя выдавить.

Дикон улыбается.

— Мы приготовились выступить, как только утихнет метель. Должен признать, что эти шахтерские лампы работают вполне прилично…

— Не прилично, а хорошо, — поправляет Реджи.

— Но как вы переправились через… — начинает Жан-Клод.

— Ледник постоянно движется, — говорит Дикон. — Метрах в шестистах — примерно полмили — к западу обе стенки обрушились, и образовалось неглубокое дно из осколков льда. Около ста пятидесяти футов вниз, затем столько же вверх — по наклонной плоскости. Ничего особенно сложного. Мы оставили несколько перил. Потеснитесь, джентльмены, мы заходим.

Кроме Дикона и Реджи, которые заползают внутрь, так что в палатке становится тесно, к нам присоединяется доктор Пасанг. Он опускается на колени и достает из рюкзака свою аптечку.

Шерпы остаются снаружи и садятся на корточки у входа, не выключая головных ламп — в ярком свете как минимум трех фонарей они с улыбками передают нам термосы с теплой говяжьей пастой «Борвил», чаем и супом. В большом термосе — вода, которую все мы жадно пьем.

Доктор Пасанг уже осматривает лицо Норбу и обмороженные ноги Лакры и Анга.

— Этих двоих понесут Тейбир и Нийма Тсеринг, — говорит Пасанг, потом начинает втирать пахучий китовый жир в почерневшие ноги двух шерпов и в лицо Норбу.

— Мы идем прямо сейчас? — Мне трудно говорить. Я не уверен, что смогу встать, но вода немного восстановила жизненные силы, которые, казалось, совсем подходили к концу.

— А почему бы и нет, — отвечает Дикон. — Каждому будет помогать шерпа. Мы также захватили для вас головные лампы. Даже с учетом — как там говорят у вас в Америке, Джейк? — с учетом окольного пути до новой переправы через расселину дорога до второго лагеря займет не больше сорока пяти минут. Мы отметили маршрут вешками.