Мерзость - Дэн Симмонс

Но вместо этого взмахом руки показывает, чтобы я перенес охапку маленьких канистр за дальний угол нашей просевшей палатки. Там он опускает свои канистры за камень, и я следую его примеру.

— Самые ужасные травмы, которые мне приходилось видеть в горах, были следствием пожара в палатке. — Ему приходится наклониться к моему уху, чтобы я мог расслышать его голос за воем ветра. — Я не верю, что наши друзья не начнут экспериментировать с керосином, когда жажда станет слишком сильной.

Я киваю, понимая, что в хорошую погоду риск подобных экспериментов — особенно если их проводить снаружи — мог быть оправдан. Но только не в палатке, которая непрерывно трясется и подпрыгивает.

Наша маленькая палатка, семь на шесть футов, просела и имеет жалкий вид. Же-Ка поднимает палец, прося меня подождать снаружи, затем заглядывает в палатку и достает из своего рюкзака моток «волшебной веревки Дикона». Потом разрезает ее на куски разной длины, и мы привязываем терзаемую ветром палатку еще в нескольких местах. Здесь, на поперечной морене, длинные шесты абсолютно бесполезны, и поэтому мы протягиваем, словно паутину, дополнительные веревки к вмерзшим в морену камням, к валунам и даже к одной ледяной пирамиде.

Я замерз и поэтому радуюсь, что мы наконец закончили натягивать веревки и можно заползти в низкую палатку.

Мы забираемся в свои сухие спальники на гусином пуху и снимаем ботинки, но оставляем внутри спальных мешков, чтобы они не промерзли к утру. При такой температуре шнурки оставленных снаружи альпинистских ботинок порвутся при попытке завязать их утром. На мне по-прежнему пуховик Джорджа Финча, сшитые Реджи капюшон и штаны на гусином пуху, и поэтому согреваюсь я довольно быстро.

— Вот, Джейк, положи это к себе в спальный мешок. — Же-Ка оставил включенным свой массивный фонарь, и я вижу, что он протягивает мне замерзшую консервную банку спагетти, банку поменьше с мясными отбивными, твердый кирпич «переносного супа» в резиновой оболочке и ту самую (я вижу вмятину) банку персиков, которой Реджи запустила в голову Дикона — это было сто лет назад, в субботу.

— Ты шутишь, — говорю я. Интересно, как можно спать с этими замерзшими банками?

— Вовсе нет, — отвечает Жан-Клод. — В моем мешке в два раза больше. Тепло нашего тела растопит — или по крайней мере размягчит — еду. В банке с персиками есть сироп, и утром мы поделимся им с четырьмя шерпами, чтобы — как это будет по-английски? — утолить жажду.

«Давай откроем и выпьем прямо сейчас, вдвоем», — мелькает у меня в голове недостойная мысль. Но благородство побеждает. А также твердая уверенность, что в данный момент жидкость в банке с персиками замерзла и твердая, как кирпич.

Же-Ка выключает фонарик, чтобы не разряжать батарейки, а затем произносит, подражая голосу Дикона:

— Ну, какие уроки мы извлекли из сегодняшнего опыта, друзья мои?

Ричард задает этот вопрос практически после каждого восхождения и после каждой проблемы, с которой мы сталкиваемся при подъеме. Жан-Клод с таким мастерством имитирует слегка нравоучительную оксфордскую интонацию Дикона, что я не могу сдержать смех — несмотря на боль, от которой раскалывается голова.

— Думаю, нам следует внимательнее проверять содержимое рюкзаков и тюков, когда мы перемещаемся в верхний лагерь, — говорю я в гремящую тьму.

— Oui. Что еще?

— Тщательно следить, чтобы носильщики не оставили что-нибудь важное — например, спальный мешок товарища.

— Oui. Что еще?

— Наверное, иметь в каждом лагере, кроме «ревуна», еще и печку «Унна». Эти печки, которые мы привезли на Эверест, меньше и легче примусов и работают на твердом топливе; обычно их используют на больших высотах, чтобы минимизировать вес груза. Я не сомневаюсь, что в четвертом лагере Мэллори и Ирвина имелась печка «Унна».

— Примусы практически не ломаются, — возражает Же-Ка. — Роберт Фолкон Скотт тащил печку девятьсот миль до Южного полюса и почти столько же назад.

— Тебе известно, что случилось со Скоттом и его спутниками.

Мы оба смеемся. И словно в ответ вой ветра, дующего с Северного седла, становится громче. Мне кажется, что наша маленькая двухместная палатка вот-вот разорвется на части, несмотря на паутину — а может, благодаря ей — дополнительных растяжек снаружи.

Мы молчим, а потом я спрашиваю:

— Думаешь, Реджи и шерпы с грузом будут здесь завтра к полудню?

Жан-Клод молчит так долго, что мне начинает казаться, что он заснул.

— Сомневаюсь, Джейк, — наконец отвечает он. — Если метель не утихнет и температура не поднимется, то будет настоящим безрассудством попытаться пройти эти три с половиной мили по леднику. Они же не знают, что у нас неисправный примус. Они думают, что у нас есть еда и вода, и… Как там у Марка Твена, мое любимое американское выражение? Ах да… присесть на корточки. Да, просто присаживаемся здесь на корточки и ждем, как и они. Думаю, что леди Бромли-Монфор благоразумно вернулась во второй лагерь при первых признаках метели. Это холодное, продуваемое ветрами место даже в самую лучшую погоду.

Он прав. Второй лагерь считается приятным, потому что, в отличие от первого и третьего, расположен так, чтобы ловить максимум солнечных лучей, которые может дать небо Гималаев. Но теперь тут облачно, ветрено и жутко холодно. Единственное его достоинство — превосходный вид на гору Келлас, названную в честь врача, умершего во время разведывательной экспедиции 1921 года.

— С теми перилами, которые мы установили, — с надеждой говорю я, — они могут подняться сюда из первого или даже базового лагеря за несколько часов.

— Вряд ли, — возражает Жан-Клод. — Когда мы прокладывали путь сегодня утром, снегу было по колено. Теперь наших следов не найдешь — их сдуло или замело. Подозреваю, что к утру большую часть перил тоже засыплет снегом. Это очень сильная метель, друг мой. Если Реджи или Дикон попытаются сюда подняться, то они и носильщики будут… как это сказать?..

— В полном дерьме? — подсказываю я.

— Non, копать ямы. По крайней мере тот участок пути от первого лагеря, где нужно сойти с морены и ступить на ледник. В такую метель, когда не видно ни следов, ни трещин, это тяжело и очень опасно.

— Мы оставили бамбуковые вешки вдоль всего маршрута.

— И по всей вероятности, — говорит Жан-Клод, — к утру многие из них сдует или занесет снегом. — Он снова имитирует речь Дикона с тягучим оксфордским акцентом. — И еще одно, что мы усвоили, друзья мои: по крайней мере каждый второй бамбуковый колышек или деревянная направляющая для веревки должны быть снабжены красным флажком.

На этот раз я не смеюсь — слишком сильно болит голова. Кроме того, мне становится страшно.

— Что мы будем делать, Жан-Клод, если буря продолжится и завтра?

— Опыт подсказывает нам, что нужно оставаться здесь — присесть на корточки, — пока буря не утихнет, — говорит он, перекрикивая ружейные залпы трещащего по швам брезента палатки. — Но меня беспокоят шерпы, у которых нет спальных мешков. Они уже выглядят неважно. Надеюсь, их друзья не дадут им замерзнуть ночью. Но если это затянется больше чем на день, думаю, нужно попробовать спуститься во второй лагерь.

— Но ты сказал, что там почти так же ветрено и холодно, как здесь, в третьем.

— Там теперь есть не меньше шести палаток, Джейк. Велика вероятность, что в грузе, предназначенном для верхних лагерей, мы найдем продукты, как минимум один примус и одну печку «Унна» с запасом твердого топлива.

— А, черт… все нормально, — бормочу я.

Перевернувшись, ложусь на замерзшую банку каких-то консервов. Кроме того, я чувствую каждый камень морены под дном палатки — большая часть их врезается мне в позвоночник и почки. Когда мы ставили палатку, в этом месте, самом дальнем от возможной лавины, было достаточно снега, чтобы его слой под дном палатки принял форму тела. Теперь снег в основном на крыше палатки и по бокам.

Я начинаю проваливаться в какое-то промежуточное состояние между бодрствованием и жалким подобием сна, когда слышу голос Жан-Клода:

— Джейк?

— Да?

— Думаю, нам нужно подниматься прямо по ледяной стене, даже не приближаясь к склону, с которого в двадцать втором году сошла лавина. Здесь слишком много свежего снега. Это труднее, но я думаю, что мы должны идти прямо на девятисотфутовый склон, по пути устанавливая перила, а затем подняться по стене из голубого льда, где раньше был дымоход Мэллори.

«Наверное, он шутит, — думаю я. — Или бредит вслух».

— Ладно.

— Oui, — говорит Же-Ка. — Я боялся, что ты захочешь пойти старым путем.

Жан-Клод начинает посапывать. Секунд через десять засыпаю и я.

Посреди ночи — потом мы выяснили, что было около трех часов, — меня будят ледяные иголки, впивающиеся в лицо, несмотря на то, что я с головой забрался в спальный мешок. И еще голос Жан-Клода сквозь усилившийся рев ветра.