Гамаюн — птица вещая - Аркадий Первенцев

— Шпионов пусть гепеу ловит, — яростно выдохнул он. — Страшнее тут, Колька, пойми... Душой они хотят нашей завладеть, Колька! Хотят, чтобы мы отказались от крови нашей, ото всего... Мы один на один схлестнулись с ними и один на один должны решить, по-рабочему, без свистков, без протокольчиков. Нас не нужно за ручку водить по революции, поглядите, какие цветочки хорошенькие... Революция во мне сидит, тут, — ударил кулаком в грудь. — Я отсюда должен все выкидать к чертям собачьим! Сам, не нужно мне чужих вил и граблей... У меня аммонал внутри... Сюда фитиль тянут...

— Успокойся, Жора, — остановил его Николай, осмысливший все, что было сказано. — Я понял все. Не доказывай мне больше ничего, не убеждай... Ясно, я должен помочь тебе, только как?

Ничто теперь не выдавало внутреннего волнения Николая. Именно таким, спокойным, обязан предстать перед мятущимся другом, чтобы он поверил ему и доверился полностью.

— Говори, Жора, — попросил он твердо, — где тебе назначил «свидание» Коржиков?

— Недалеко от Марфиньки. От нашего дома. Если мы его не повяжем — нулевые мы люди! — Глаза Жоры сверкнули гневом. — Подумать только! Хуже меня не нашли... Меня в Сибирь нужно, а не на стружку. Сегодня, мол, подписывай, а завтра иди и завод подпали...

— Только не надо шарахаться, — сказал Николай. — Ты был один, теперь нас двое. Тебе стало легче и мне! Разное можно было подумать...

— Каких только кошмаров не вижу!.. — Жора придвинулся ближе. — Утопленника вижу... Фомина. Шрайбер из головы не выходит. Будто гвоздей повбивали мне в голову. Щипцами не ухватить, не вытащить...

— Ухватим, вытащим, — успокоил его Николай. — Узаконенным путем не хочешь?

— Пойми: если я его сам — одно дело. Если явлюсь с повинной и выложу это, — он вытащил деньги, — спросят, и правильно сделают: «Почему ты их так долго таскал? А кто поручится, не две ли было колоды, гражданин Квасов?» Понял?

— Понял...

— А раз так... — В светлом пролете двери показалась Марфинька, и Жора прикрикнул на нее. Марфинька скрылась. — Раз так, то я его на гирьку. Она на добром ремешке и крепится вместо браслетки. Мне ее до послезавтра таскать не годится. Вдруг застукают: улика.

Николай опустил гирьку в карман галифе.

— Фунтовик, что ли?

— Фунтовик. Дашь по темени — и в самый раз!.. Пойдем. Опять Марфута тута как тута. Идем, Марфута! — Он сказал серьезно: — Ради нее тоже... Люблю ее, Колька...

Жора и Марфинька уехали в город. Отец остался ночевать. Ему постелили в маленькой комнате.

На следующий день Квасов должен был заехать за Николаем в десять часов вечера на машине. Коржиков знал Николая. Не годилось раньше времени появляться в переулке, чтобы не спугнуть осторожного «кузена Сержа».

Дальнейшие действия тоже были распланированы во всех подробностях, обсуждению их они отдали немало времени. Но друзьям и в голову не могло прийти, что Марфинька следила за ними, будто невзначай задавала вопросы. У них сложился свой план, у Марфиньки — свой, и только будущее могло ответить, чья мысль работала лучше.

Нетрудная, казалось бы, задача — встретиться с Коржиковым. Но по мере приближения этого «свидания» вырастали все новые сложности.

Наташа постелила отцу в их старой комнатушке, взбила подушку и, вернувшись в новую комнату в пристройке, увидела, что сегодня муж почему-то необычно рано решил отправиться на боковую.

— Э, нет, будущий студент, мы по-другому намечали наши обязанности! — Наташа растормошила Николая, велела сесть к столу и, раскрыв учебник, проговорила скучным педагогическим голосом: — На чем мы остановились в прошлый раз?

— Наташа, прости, совсем не варит сегодня голова, — взмолился Николай, не зная, как заставить ее лечь и заснуть поскорее.

— Нет, нет, и не проси! Теперь тебе нельзя надеяться на внешний вид, ведь шинели уже нет, приходится рассчитывать только на знания.

Как назло, в доме долго не замирала жизнь. На тетушкиной половине разливалось сопрано Вяльцевой, потом цыганщину сменили каторжные песни. Граммофон заводили дочки Лукерьи Панкратьевны, и воздействовать на них было невозможно. Через капитальную бревенчатую стену проникали и другие звуки; на полную мощность работал самодельный радиоприемник, долгожданное детище мужа Наташиной сестры, который служил на центральной станции связи; на улице бродили люди, доносились обрывки разговоров.

Легли в десятом часу, при открытых окнах. Уже неделю держались прохладные вечерние зори, и спалось легко, если ветер не нагонял копоть с завода. Наташа, пожелав мужу спокойной ночи, повернулась лицом к стене. Он знал, что она притворилась спящей. По-видимому, он плохо скрывал свое беспокойство, и Наташа инстинктивно ждала чего-то. Неяркий свет уличного фонаря проникал в окно и, словно просеянный сквозь тюль занавески, рассыпчатыми мельчайшими пятнышками играл на зеркале и на свежеокрашенной белой двери.

Какие-то чертики мигали в глазах Николая, подсмеивались и вдруг сливались в одно лицо. Коржиков! Не только Квасова преследовал «гражданин вселенной».

Часы на руке фосфорически мерцали. Скоро должен подъехать Жора. А что Наташа? Он легонько прикоснулся к ее руке.

— Ты не спишь?

— Засыпаю, Коля. — Она не изменила позы, приоткрыла глаза. — Вы что-то надумали с Жоркой? Что?

— Поверь, ничего страшного.

— Почему же ты так волнуешься?

— Не знаю... Мне трудно тебе объяснить... — Он прислушался: кажется, машина уже пробиралась по их улочке. — Подробности ты узнаешь не позже утра. А в идее, если хочешь знать, я должен сегодня бороться за двух человек... Бороться и победить.

Наташа быстро повернулась к нему, приподнялась на локте.

— Мы договаривались никогда не лгать друг другу, всегда говорить откровенно и... гасить ссоры или недомолвки в самом начале.

Свет фар скользнул по окошку, хлопнула дверца машины. Надо спешить. Николай встал, быстро оделся, незаметно опустил гирьку в карман.

— А это зачем? — Наташа поднялась.

— Заметила?

— Не дурачься. — Она подошла к нему. — Мне страшно. Сначала я думала, что замешана женщина... Надеюсь, ты теперь объяснишь.

Жора, по-видимому, поджидал у двери. Машина разворачивалась; ее свет переместился, потом исчез. Слышалось пофыркивание мотора, работавшего на малых скоростях.

— Все будет хорошо, Наташа. — Николай решительно уклонился от прямого ответа. Обнял ее за голые плечи. — Я понимаю... Ты вправе спрашивать, но пока разреши мне ничего не объяснять. Что? Хочу помочь другу. Пришло мое время ему помочь...

— Почему ночью?

— Темное дело, потому и ночью... — попробовал он отшутиться.

— А яснее? — Наташа дрожала.

— Помнишь, приходил Ожигалов? Ну да, когда шинель... Он просил... Мое партийное поручение...

— Если партийное, зачем берешь гирю?

— Ах да, конечно, к чему она мне? На, возьми. — Он вынул из кармана гирьку, отдал Наташе. — Вернусь не позже двух. Ну, где твои губы? Спасибо!

Николай уехал. Блестящая, будто смазанная маслом гирька лежала на ладони Наташи. Ременная петелька на ушке. Как все ловко приспособлено! Почему навязали Николаю это темное оружие?

Наташа спустилась во двор, выбежала за калитку. Улица была пуста. Черная труба завода, большая, высокая и широкая, извергала дым и пламя. Наташа пошла к себе, в дверях столкнулась с отцом.

— Ты одна? — спросил он глухим голосом.

— Да, папа.

— А он куда подался?

— Нужно ему...

— И часто бывает так нужно? — Отец не скрывал своего неодобрения. — Вижу, сел в машину и... Не время!

— Ничего. Ему нужно, папа, — сказала Наташа еще тверже. — Вы не беспокойтесь. Я знаю, что ему нужно...

Легкими шагами, чтобы не выдавать своего смятения, Наташа вернулась к себе, включила ночник и присела на краешек кровати. Матово светлели кроватные шары. Кто-то называл такие шары мещанством. И не все ли теперь равно! Любимый человек, отец будущего их ребенка, должен был уйти, чтобы помочь другу и еще кому-то второму. Кому? Марфиньке? Конечно, ей! Ради нее можно и должно.

Наташа была из числа тех женщин, которые способны в какой-то мере подчинять свои чувства разуму. Она умела рассуждать разумно. На подоконнике лежал сверток, принесенный Жорой. Все необходимое новорожденному. Она еще не привыкла к мысли о будущем материнстве. Зачем же другие вмешиваются?..

В свертке — записка: «Будущему правильному гражданину Советского Союза». Записка сегодня обрела новый смысл. Наташа решила не ложиться, она должна дождаться его. А если...

Она, как большинство женщин, верила предчувствиям, и предчувствие беды не покидало ее.

...«Рено», все то же памятное «рено» отсчитывало километры. Мимо пробегали дома и деревья, заборы и глухие стены корпусов старых и новых заводов. Пахну́ло сладким теплом — конфетная фабрика бывшего Сиу, а на Балчуге — фабрика бывшего Жоржа Бормана, тоже француза. В город везли центроплан и сложенные разломанные крылья самолета. Куда? Вероятно, в ЦАГИ. Туда отвозят останки разбившихся самолетов. Откуда? Возможно, с бывшего завода Дукса. Что-то мастерил Дукс по этой части. Нет уже и Дукса, зато в стране много заводов, где делают моторы, крылья, шасси, винты. Дукс, кто его знает, француз с острой бородкой или немец с пивным сердцем? Бывший Альберт Юбнер — фабрика шелков, бывший Жиро — ныне комбинат «Красная Роза», бывший Живард — гардины и тюль, фабрика «Ливерс» — ныне имени Тельмана. Аделаида работала на бывшей фабрике Альберта Юбнера. Девчата из шелкоткацкой держали шефство над родным колхозом Николая. Как давно это было, ужасно давно!.. Память с трудом продиралась к прошлому, ведь каждый год молодости равняется десяти годам старости, когда время летит все быстрей и быстрей.