Сломанный мир (СИ) - Анна Мори

— …Если бы я могла объяснить этой сумасшедшей, как работает волшебство, я бы объяснила, — ровно, без выражения говорила Рыжая. — Если бы я могла отдать ей свою силу, отдала бы всю до капли — но это невозможно. Если бы она позволила мне служить ей, я бы делала все, что она хочет — но это ей было не нужно…

— Послушай… — Что сказать человеку, у которого отняли самое дорогое? — Ты выберешься отсюда.

— Нет. Во мне почти не осталось жизни. Да и незачем мне жить без Эрдэнэ.

— Ты выздоровеешь. В твоей жизни еще будет много всего, — сказал он, хотя сам не особо в это верил. — Ты ведь хотела снова увидеть небо и цветущую степь. Моя мать говорила мне, что всегда есть надежда…

— Потому что у нее был ты.

— Нет, вряд ли я мог дать моей матери надежду на что-то, — возразил он. — Я никогда не мог ей помочь, я был не нужен ей…

Глаза Рыжей вспыхнули гневом.

— Никогда так не говори. У таких, как я, дети рождаются, только если мы по-настоящему этого хотим.

Он этого не знал. Возможно, лет пятнадцать назад, когда он был озлоблен на весь свет, он бы даже возненавидел мать за то, что она, оказывается, привела его в этот мир добровольно — а потом еще и посмела умереть, оставив его в одиночестве. Но сейчас он почувствовал лишь боль без тени злости. Как же ей, наверное, было страшно, как одиноко, что она решилась родить его, хоть и знала, что обрекает на такую же ужасную жизнь, что влачила сама…

— Надежда… — говорила Рыжая. — Надежда — это просто другое слово для самообмана. Твоей матери посчастливилось не узнать, как это — когда надеяться просто не на что.

— Можно надеяться хотя бы отомстить…

Он сказал это бездумно, на самом деле он не считал так. Гэрэл давно уже понял, что всему миру не отомстишь, да и Оэлун-хатун была наглядным примером того, в какой страшный тупик месть может завести, если вовремя не остановиться. Но Рыжая согласилась:

— Да… — И вдруг: — Хорошо. Сломай и мне кисть, освободи меня. И дай еще немного погреть руки у этого факела…

Ее янтарные глаза вдруг показались ему странно темными — не понять, о чем думает.

Через пару часов, как и надеялся Гэрэл, в долине начался бой — пещера находилась совсем близко к селению, и до них доносились звуки сражения.

Через некоторое время он услышал и другие звуки: кто-то поднимался к пещере. Они с Юкинари вернулись на места, где должны были сидеть. В замке двери повернулся ключ, вошла Оэлун и с ней какой-то незнакомый длинноволосый человек.

— Твои солдаты напали на деревню, — бросила она Гэрэлу. — Вот мы и узнали, чего стоит твое слово.

— Ты заперла меня здесь — и обвиняешь в том, что я нарушил мир? — поразился он.

В этот раз она не взяла с собой кнут, с которым он успел познакомиться. У нее вообще не было оружия, кроме кинжала в ножнах на поясе, да и тот казался скорее драгоценной игрушкой. Но Рыжая предупредила про ее прислужника-шамана…

Высокий человек, который пришел с хатун, приблизился, откинул волосы, и Гэрэл увидел его лицо.

И оцепенел. Потому что этого человека он тоже знал. Вернее — не-человека.

Когда Гэрэл родился, тот уже был шаманом одного из дружественных Баатару племен.

Шаманы у кочевников всегда, казалось, старались перещеголять друг друга причудливостью облика: многоцветные и многослойные, словно капуста, одежды, ряды бус из обожженной глины, маски, колокольчики, перья, барабаны у пояса. Никогда нельзя было понять, мужчина перед тобой или женщина, потому что будущие шаманы и шаманки с детства перенимали черты противоположного пола — это была обязательная часть обучения — или вовсе отбрасывали все мужские и женские приметы, как ненужную, ставшую тесной одежду.

Шаман племени хана Мэргэна женщиной не притворялся, украшений и барабана не носил. Во всех этих ухищрениях не было нужды, и без них только слепой не видел, что он не такой, как другие. Ему не нужна была какая-то особенная одежда — одеждой ему служило само тело. Черноволосый, черноглазый, он не был "белой кровью", как Гэрэл и его мать, но все равно отличался от остальных членов своего племени, как сказочный единорог-цилинь от табуна лошадей.

Он имел огромное влияние на Мэргэн-хана, да и Баатар относился к нему с уважением. Почему его почитали как великого колдуна, а в мать Гэрэла — такую же яогуай, как он — плевали, считая демоницей? Может быть, кочевники считали, что только светловолосые Чужие враждебны людям — этого он не помнил. Или оказалось достаточно того, что шаман был умен и хитер, а мама Гэрэла никогда не умела постоять за себя.

У него было красивое имя: Наран — «солнце». И сам он был красив, неправдоподобно красив, как и все яогуай. Высокий, стройный; точеные черты, бледное без румянца лицо — неподвижное, какое-то неживое, будто у статуи. Длинные волосы, которые он не заплетал в косы и не собирал в узел — они всегда свободно текли по плечам и всегда выглядели красивыми и блестящими, словно черная вода.

И глаза, огромные, раскосые, с длинными, как у девушки, ресницами. Совершенно нелюдские глаза.

Те же глаза смотрели сейчас на Гэрэла, спокойно и насмешливо изучая его, как какую-то букашку. И лицо было тем же, нечеловечески красивым, молодым. Прошла четверть века — а Наран нисколько не изменился.

Глава 28. Загляни в лицо своим кошмарам

— Этого не может быть, — тихо сказал Гэрэл. — Жизнь кочевника коротка, ты уже должен был состариться…

— Такие, как я, не стареют и не умирают. Ты думал, это просто старушечьи сказки? — усмехнулся шаман.

Гэрэл снова вспомнил свою мать, кое-что о ней, что приходило ему в голову и раньше, но он не особенно придавал этому значение: она совсем не менялась… Когда она погибла, она была такой же юной и красивой, как при его рождении, хотя недоедание, тяжелый труд и издевательства должны были превратить ее в старуху очень рано. И он не помнил, чтобы она чем-либо болела, кроме своего странного помрачения разума. Раньше он думал, что он помнит ее такой просто потому, что все дети видят своих матерей красивыми, к тому же воспоминания о ней успела припорошить пыль времени. Но он хорошо