Праздник побежденных: Роман. Рассказы - Борис Цытович

— Мой юный друг, — прозвучало над головой, и я уронил руки, еще не веря в счастье, не веря, что Карл Карлович обращается ко мне, — такой шофер считает себя механик, считает, что вместо капельки масла винт можно мазать капельку сопли, он считает, что может влезть в радиаторную пробку и выползти черный как негр в выхлопную трубу, русский считает, что зубило и молоток есть лучший ключ. Нет! Никогда! Каждый гайка имеет свой ключ, каждый винт — свой отвертка, каждый заклепка — свой молоток.

Карл Карлович открыл волшебный ящичек, и я, к великой своей радости, увидел полдюжины молоточков, больших и маленьких, но одинаково сияющих.

— Каждый молоток имеет свою силу удара: этот — для локтевого, а этот — для кистевого, — пояснил Карл Карлович.

Затем он взял из моей потной ладошки абрикосовую косточку и расколол ее сияющим молоточком.

Над нами распахнулось окно, и белая голова доброй Эмилии Францевны, вся в рюшах, заулыбалась, закивала, а в глубине комнаты прокуковала кукушка.

— Карл, ты что-нибудь слышишь?

— Нет, Эмилия, ничего не слышу.

— Ты лодырь, Карл? Ты не заработал на свой обед и потому не слышишь? — деланно испугалась Эмилия Францевна. — Значит, ты не будешь кушать очень вкусный украинский суп-борщ и яблочный пудинг, значит, ты не выпьешь чашечку кофе и в своем мягком кресле не выкуришь трубку, очень ароматный турецкий табак, значит, ты не прочтешь свежий цайтунг «Красный Крым» и не будешь знать, что великий летчик Байдукофф летит остров Таймыр. Ай-ай-ай! Вот что такое лодырь.

— Эмилия Францевна, — заулыбались, заговорили шоферы, зная ежедневную шутку и зная, что нет силы, способной заставить Карла Карловича пропустить обед.

— Карл Карлович вовсе не лодырь, он отремонтировал уже один мотор.

— О-о-о, это хорошо, значит, ты заработал на свой обед. Твой горячий обед тебя ждет. Но зачем, Карл, ты испугал женщину и чуть не разбил так жарко любящее тебя сердце?

— Молодого человека я не приглашаю на обед, — сказал Карл Карлович, — потому что в котел на вас не было заложено, но зато вечером, если позволит ваша бабушка, я приглашаю юного друга выпить чашечку сладкого морса и осмотреть шкатулку и то, что в ней лежит. А в ней лежит, — и покрасневший Карл Карлович закрыл глаза, — в ней лежит тот самый боевой орден, который сам великий командарм товарищ Фрунзе при развернутом знамени прикрепил на эту грудь.

Карл Карлович ушел, а я стоял у акации под открытым окном. Я боялся шевельнуться, боялся встать на цыпочки и заглянуть в комнату, ибо там за тюлевой занавеской жила тайна, и ее можно было спугнуть. А ведь это была моя сказка. Я был подпущен к ее никелевым молоточкам, и недаром сам Карл Карлович, кудесник и механик, назвал меня своим юным другом.

Можно жить, поедая один рахат-лукум и мармелад, но не может быть человек вечно счастливым, и, когда я забылся и воспарил над землей, решив добавить счастья, покатавшись на воротах «чужого двора», мой пароход сел на мель. Я примостился на воротах и с закрытыми от счастья глазами оттолкнулся, отъехал к стене, туда и обратно и снова туда, и только открыл их, как увидел перед собой двоих. С ужасом я взирал на их босые ноги, грязные лица, дырявые рубахи и рогатки на шее. «Босяки», и я оцепенел в своем беретике с помпоном, в своей новой матросочке, не в силах вскрикнуть или удрать. Пока один обшаривал мои карманы, извлекая все мое достояние — складной ножичек и коробочку с переводными картинками и оловянным солдатиком, другой отодрал якорек с моего берета, а сам берет отфутболил на улицу.

— Значит, пришел в наш двор и на воротах наших, интеллигент вонючий, катаешься? — спросил он и, хрустя зеленым абрикосом, скорчил рожу. От удара из глаз брызнули искры. Я упал, а ужас был так велик, что я не мог ни закричать, ни вскочить и убежать. Меня еще ткнули в ребра, и еще, и тогда над головой раздался такой знакомый, спасительный и победный вопль. Этот вопль вскинул меня на ноги, и я увидел удирающего во весь дух босяка, бросавшего на бегу и коробок, и картинки. А второй с окровавленным носом выл, лежа на спине, и братец Диамарчик хлестал его по шее и лицу рогаткой.

— Лежачих не бьют, — сказал я, — это нечестно.

Диамарчик в удивлении даже рот открыл:

— Как это не бьют, если он гад?

— Не бьют, — я притопнул ножкой.

— Ты и впрямь интеллигент вонючий, но все же ты мой брат, и я тебя люблю.

Он обнял меня и, размахивая рогаткой, заорал на всю улицу:

— Эй, вы, шакалье паскудное, слышите?! Фельчик — мой братишечка, и любому за него вырву глаз!

Лежащий босяк завыл сильнее. Диамарчик, наступив ему на лицо, спросил:

— Отпустить иль дать еще?

Я помиловал.

И опять широкой рекой потек мой сияющий праздник. Босяки принесли выкуп — два кармана зеленых абрикосов, но за порванную матросочку и сломанный якорек Диамарчик назначил высокую цену — ровно три рубля и попросил, чтобы я перевел должок на него, а уж он-то с них получит. Я перевел должок, Диамарчик назначил срок до захода солнца, и босяки уныло побрели в чужие дворы к мусорникам отыскивать пустые бутылки или где что украсть. В тот день Диамарчик обучил меня многому.

Я познал, что если монету долго тереть о бордюр, то она станет тонкой, и тогда ее можно склеить с другой такой же тонкой монетой, и получится двухорловый, беспроигрышный для игры в орлянку пятак. Я узнал, что мать моя буржуйка и потому я сам интеллигент вонючий, но если научиться шнырить по карманам, то из меня выйдет толк. Я узнал, что вор-карманник называется «ширмач» и что только последний дурак сунет всю руку в карман, а нужно сунуть два пальца, большим помогать с наружной стороны и подворачивать, пока карман не подтянется кверху и монеты будут ваши.

Я научился стрелять из рогатки, и с пятого камня разбил лампочку в подворотне, чем привел Диамарчика в неописуемый восторг, и мы под вопли и проклятия дворничихи долго неслись переулками.

Я понял, что берет мой имеет уж слишком интеллигентский вид. Диамарчик пообещал поправить дело — выиграть кепку-восьмиклинку и заставил меня жевать мел, а по знаку пальцем выплевывать, ни больше ни меньше, но так, чтоб плевок походил на монету.

Я познал нехитрое ремесло, и мы отправились на слободку к голубятнику по кличке Кабан сыграть «об стеночку». Кабан оказался верзилой с пудовыми кулаками и подслеповатыми в рыжих ресницах свиными глазенками. Он пожелал увидеть «наличман». Диамарчик развернул ладонь. Кабан поводил над ней носом и сказал, что монета есть, а за «туфту» он спустит с цепи кобеля. Диамарчик, укусив ноготь, провел пальцем по горлу, побожился играть без обмана.

Игра началась. Меня слепила известковая стена, и двор под солнцепеком без единой тени был чужим, а где-то далеко, внизу, в зелени каштанов и акации, остались город, дом и мама. Под голубятней в горячей пыли среди сухо вылизанных мисок, вывалив до земли красный язык, маялся черный мохнатый голенастый цепной пес. Я спиной чуял красную пасть и тоже страдал: ведь нечестно, ведь уговор был «без обмана». Кабан бил об стену монетой, натягивая верстовыми пальцами, и радостно сопел. Диамарчик воробьем вертелся, подавал отчаянные знаки, но мел у меня во рту пересох и ворочался тугой массой, пока Диамарчик не саданул в ребра, и я, забыв о чудовище под голубятней, плюнул через плечо ползающего по собственной тени Кабана. Выиграл Диамарчик, а затем и вовсе дело пошло — в его потной ладони оказалась уже вся стопка серебра, а Кабан недоуменно обшаривал карманы. Затем Диамарчик, к великой моей радости, выиграл хоть и огромную, и сильно замусоленную, но настоящую кепку-восьмиклинку — гордость слободской шпаны, с пуговкой и длинным козырьком. Выиграл и красно-рябую, в два пера, голубку, мечту каждого слободского… И тогда раздался крик: «Кочур-а-а кил-л-е-е!»[6] По улице мчался и оповещал татарчонок. Закрывались оконца, притихла улица, старики и «женатики», игравшие кружком в тени под домиком, прятали кости, распрямлялись, испуганно отряхивая зады. Черный цыган поспешно утопил торчавшую в сверкающем начищенном голенище финку.

Я, переполненный страхом и восторгом, глядел на грозу слободки — маленького, рыжего, в вылинявшей синей форме и пыльных сапогах милиционера Петра Кочуру. На одном боку болталась набитая полевая сумка, на другом, как собачья морда, потертая кобура. Конура бочком подошел к игрокам и, глядя в землю, твердо сказал:

— Слушай и запоминай, Миша. Ночью под окна начальника угро комиссара Легана золотари вылили говно. — Кочура взметнул пронзительный взгляд, погасил довольные улыбки и продолжил: — А на Малобазарной, четырнадцать, вчера днем ушло с веревки белье.