Степан Разин. Книга вторая - Степан Злобин

Степану уж больше не нужно было смотреть в чертеж: лежа с зажмуренными глазами, он теперь легко представлял себе и Волгу, и Дон, и Донец, и Оку. Он видел свой новый и славный, прямой, как стрела, путь. Новый Оскол, Тула, Кашира, Москва… Он видел левей своего пути Курск, Севск и Кромы, правее — Елец, но они не пугали его. Конечно, надо послать туда верных людей, заранее знать, сколько там войска. «Но главное — не отклоняться с прямого пути… Надо связать по рукам воеводу в Воронеже: для верности на Дону пошуметь в челнах… Кабы там не брат Фролка, иной бы кто, посмелей есаул, — тот бы поднял великого шуму, что Дон закипел бы и рыба вареная наверх всплыла бы… Воеводы будут тогда Воронеж беречь с донской стороны — не почуют, как с Нова Оскола ударим… Да на Волге бы тоже горело у них огнем, пекло бы, как чирей. Астраханцам велеть подыматься к Саратову ратью — и бояре всю силу загонят на Волгу… Вот тут не зевай, Степан Тимофеич… „золотко!“ — с усмешкой добавил Степан, вспомнив Минаева.

Его лихорадило от нетерпенья… Минаев угадывал все его затаенные мысли: завести «большой разговор с запорожцами», то есть поднять Запорожское войско в союзе с Донским, сойдясь где-нибудь под Маяцким, у Бахмута, а не то и в самом Чугуеве, было заветной мечтой Степана.

Рана еще не позволяла ему подняться, а то бы и часа не стал ждать, чтобы ехать к Минаеву, поглядеть его войско, договориться как следует о покупке коней для похода, о ратных запасах…

Однако пока приходилось еще терпеливо лежать, ожидая, когда голова позабудет проклятый драгунский удар.

Люди шли в городок по зимним дорогам под вьюгами и метелями, шли что ни день. Шли, несмотря на заставы, не глядя на пытки и казни, грозившие всем перебежчикам из московских краев; несмотря на мороз, на голод.

Степан указал допускать к нему всех, кто просился, и сам опрашивал прибылых из чужих краев.

— Из Ряжска? — допрашивал он. — А в Туле бывал? В Епифани? И то недалече от Тулы. Как с хлебушком в той стороне? — дознавался Разин.

— Из Калуги? С Оки? Как там — рыбно? Ладьи оснащать, знать, умеешь, коли рыбак? Ну, живи в городу, пособляй управляться с ладьями. А в Туле бывал?

Он был рад, как дитя, когда оказалось, что беглый калужский крестьянин бежал через Тулу, скрывался у кузнецов.

— Ну, как они люди?

— Да добрые люди-то, батька Степан Тимофеич! Укрыли, согрели, и сыт был у них.

— Богато живут?

— Как богато… Работные люди, ведь не дворяне!.. Когда с утра до ночи молотом машешь у горна, как в пекле, то с голоду не помрешь…

— Довольны житьем?

— Куды им деваться! Доволен ли, нет ли — живи! Они ведь невольные люди. Какой-то из Тулы сошел, не схотел кузнечить, в грудях у него от жару теснило. Поймали, на площади на козле засекли плетями…

— Стрельцами там людно?

— Ку-уды-ы! Как плюнешь — в стрельца попадешь.

— А злые стрельцы?

— Стрелец — он и есть стрелец! Стрельцы меня вывезли к Дону, велели поклон тебе сказывать…

Степан недоверчиво покачал головой.

— Ты не брешешь? Отколь им узнать?

— Да что ты, Степан Тимофеич! — от сердца воскликнул беглец. — Да кто ж тебя по Руси не знает?! И то ведь всем ведомо ныне, что в битве тебя посекли. Как станут попу поминанье давать, так пишут «о здравии боляща Степана». У нас в селе поп-то смутился: да что, мол, у всех у народа «болящи Степаны» пошли? На Степанов поветрие, что ли, какое?! Не стану, мол, я бога молить за Степанов!.. Наутро-то, глядь, все Степаны в селе лежат и с печек не слезут: у того поясницу, мол, ломит, тот, дескать, животом, тот головой-де неможет!.. Хозяйки к попу: «Да, батюшка, песий ты сын, ты чего ж с мужиками творишь, что хворью всех портишь?! Да мы к самому ко владыке дойдем на тебя!» Поп и сам всполошился от экой напасти, бает: «Пишите не токмо Степанов, хоть всех Степанид!»

Иных из перебежчиков Степан оставлял в городке, иных отправлял назад, откуда пришли.

— Скажи: оправляется атаман. По весне пойдет снова в поход, пусть держатся, ждут, в леса пусть покуда уходят…

Однажды Прокоп зашел к нему поздно, когда уже все спали.

— Свечку я, батька, увидел в окошке, ты, стало, не спишь — и залез на огонь.

— Что доброго скажешь?

— Я тульского, батька, среди прибылых разыскал — из самой из Тулы, — шепнул Прокоп.

Степан загорелся радостью, но сдержал себя и с деланным удивлением спросил:

— На что мне надобен тульский? Когда я велел сыскать?

— Да ты не велел… Я сам, думал тебе угодить. Народ говорит: ты про Тулу у всех дознаешься.

— Ты мне владимирского приведи, а тульских я видел! — сказал равнодушно Разин.

Он разослал казаков по верховым станицам сбирать своих прежних соратников, кто жил по домам. Велел привозить с собой топоры, скобеля, лопаты, холстину на паруса.

На острове, кроме двух бывших ранее, поставили заново еще две кузни — чинить оружие.

Разин пока еще больше лежал, но стал ласков с женой и с детьми, шутил и смеялся с Гришкой, деду Панасу, который на время его болезни ушел жить к Наумову, снова велел перейти к себе.

— Без дида на двори неладно, як без собакы! — смеялся старик. — Ну и хай дид живе в атаманьской хате. Годуй, дида, Стенько! Як пийдешь у поход, певно[52] я знов на меня казачку спокинешь!

Алена темнела при слове «поход», но знала, что не избегнуть Степану походов, покуда он дышит.

Иудина совесть

Для Разина все уже было решенным: в верховых городках на Дону будет шум и движенье. Можно послать ватажки по Иловле на Камышин, чтобы лазутчики довели воеводам, что Разин вышел на Волгу, да тем часом быстро сойтись с запорожцами, грянуть на Новый Оскол и оттуда на Тулу.

Сидеть в седле Степан Тимофеевич еще не мог, но ему не терпелось приняться за дело. Он опасался только того, что рядом стоит Черкасск. Это гнездо домовитых тут, под боком, могло повредить. Нужно было получше разведать их силы, и если надо, то прежде большого похода снова их придавить покрепче да посадить в Черкасске своих атаманов. Выступить в дальний поход, оставив позади себя окрепший враждебный Черкасск, Степан Тимофеевич не решался…

Степан был сердит на Лысова за то, что он дал домовитым взять в руки волю.

После симбирской битвы, когда Разина привезли в Кагальник, Лысов, сидевший все лето в Черкасске, вызвал к себе в войсковую избу Корнилу.

— Корнила Яковлич, — дружелюбно сказал он, — ты-ко за старое дело: садись в войсковую, а мы к себе в городок на зимовье уходим.

— Что ж, мне укажешь всем войском править? — воровато, с покорной усмешкой спросил Корнила, который уже знал от казаков о поражении Разина под Симбирском, слышал от Мирохи о том, что Степан лежит между жизнью и смертью, и ожидал вторжения воеводской рати на Дон. Выслушав предложение Лысова, Корнила принял его решенье уйти из Черкасска как признак слабости разинцев и от радости боялся себе поверить. — Отвык я сидеть в войсковой избе… Может, иной кто сядет… — лукаво поигрывая глазами, заикнулся он.

И вдруг все дружелюбие разом слетело с Лысова.

— Степан Тимофеич тебе указал, так ты и владай своим войском! — сурово одернул Лысов. — Сиди себе в понизовье, в азовскую сторону высылай дозоры; если неладно будет, то к нам вести шли. А как выше Кагальницкого городка по Дону полезешь и с боярами станешь ссылаться, то так и ведай — побьем!

Но Корнила уже смирился, поняв, что главное дело — остаться опять атаманом в Черкасске, где уже скопилось достаточно казаков, отставших от Разина. Теперь, опасаясь боярской расправы, они не селились в верховьях, а жались в низа. Привлечь только их — и тогда Кагальник не посмеет пикнуть перед Черкасском…

Корнила смиренно принял ключи войсковой избы и часть войсковой казны, которую оставил ему Лысов. Печать Великого Войска Донского и городские ключи Черкасска Лысов удержал у себя.

Тотчас, услышав, что снова сидит в атаманах Корнила, в Черкасск явились послы от азовцев. Они хлопотали устроить мир с Донским Войском. Корнила их принял, как когда-то прежде, со всей атаманской пышностью: с брусем в руках, с есаулами, под войсковым бунчуком, с важностью выслушал их и отказал.

— Воры покуда еще сильны, — тайно, через своих ближних, — сказал он. — Мы докончанье напишем, а воры его порушат. Вы тогда скажете, что Корнила Ходнев своей клятвы не держит. Постойте, вот скоро время настанет… — значительно обещал он, словно уже заранее знал, когда придет это время.

Уже через месяц черкасские перестали впускать на торга больше полсотни кагальницких казаков зараз. По ночам совсем никого не впускали в ворота, сидели, точно в осаде. Но, не впуская к себе кагальницких, они не отгоняли людей, приходивших из верховых станиц, хотя у самих было голодно.

Сделалось людно. Голодные шли в войсковую избу проситься в набег на татар. Корнила их отклонял от войны; если видел, что кто-то из казаков может влиять на других, того приручал: давал ему хлеба, которого было довольно у старого атамана по тайным ямам в степях, где паслись овцы, давал и овец.