Иду над океаном - Павел Халов

— Хорошо. Давайте попробуем…

Потом он добавил:

— Честно говоря, я и сам так думал, но не хотел осложнений для вас…

С грустной и тревожной радостью возвращалась Мария Сергеевна к себе.

О том, что Климников смертельно болен, Арефьев знал уже давно. Раньше всех. И вначале это знание пришло к нему не в результате исследований и осмотров. Он и вспомнить не мог, когда возникло у него это почти сверхъестественное ощущение раковых больных. Но за искрящимися здоровьем глазами, где-то в глубине зрачков, он начинал видеть серую смертную тоску, в которой не волен сам человек. Появлялась какая-то особенная заостренность черт лица и рук, какая-то неясная осторожность в движениях, и сквозь румянец щек или загорелость виделся ему желтовато-землистый оттенок, словно отблеск опасного огня, уже горящего в человеке. Откуда такое пришло к нему, Арефьев не знал. Он никогда никому не говорил этого, не писал ни в одной из своих статей, но, тщательно наблюдая за собой, понял: да, есть в нем такая способность, и в девяносто девяти случаях из ста он оказывался правым в своих догадках. Это было страшно.

Так было и с Климниковым. Они часто встречались — на сессиях в Москве, на конференциях здесь, в областном центре. А увидел это Арефьев на банкете по поводу приема зарубежных гостей-промышленников, на который он пошел только из-за Ичиро Нокадзоно — директора треста, поставляющего медицинское оборудование. Когда же выпили, когда исчезла скованность, когда каждый начал говорить с кем хотелось, Арефьев оказался лицом к лицу с Климниковым. И он сказал:

— Батенька, что-то давно вас не видел. Такая, знаете ли, у вас работа, что не грех и взглянуть бы на вас.

— Ну, профессор, накличете. Я здоров, как… Даже сравнить не с кем! — ответил Климников, блеснув белозубой улыбкой. Но в его жестком, решительном лице Арефьев увидел заостренность. И за сухим твердым взглядом — то самое, серое, тоскливое. Словно лицо и глаза Климникова жили отдельно друг от друга.

И, не желая ни пугать его, ни настораживать, он сказал:

— А вот я велю проверить по карточкам, как давно вы не осматривались! То-то влетит вам. И с меня бюро спросит…

Он настоял. И когда через две недели Климников все же предстал перед ним, он понял: болен. Дальше все шло как обычно. И кончилось обычно. «Но как он умирал…» — стискивая от горя зубы, думал Арефьев, стоя у окна на втором этаже: не пошел со всеми вместе — не мог…

Он стоял и курил, ожесточенно, глубоко затягиваясь, что делал очень редко, потому что умел собою руководить. Арефьев много видел на своем веку смертей человеческих, ему не случалось воевать — не пустили, но он видел смерти и на столе, и в палатах, он встречал людей, которые знали заранее и твердо, что недуг их неизлечим, видел глаза людей, умиравших в полном сознании, — это было тяжело. Но он не то чтобы привык, а готовил себя к этому, и готовность эта утвердилась в нем.

Даже самые мужественные хранили во взгляде надежду, они словно цеплялись за хирурга, это было жутко. Арефьев научился отводить глаза. А с Климниковым он не мог так вести себя. Но то состояние, в котором он сейчас находился, происходило и от другого. Арефьев вспоминал, как вел себя с Климниковым с тех пор, как узнал, что он болен. Этот человек был отрезан от него своим недугом, встал для него по ту сторону, где у Арефьева не было друзей или знакомых, там были только больные. Это помогало ему общаться с ними, облегчало ему знание об их скорой или нескорой, но все равно неизбежной гибели. И это же он избрал — не мог не избрать — в отношениях с Климниковым.

Ну что, казалось бы, особенного сказал Климников ему? Почти ничего. Но весь его вид, голос, глаза и даже то, что он полусидел на постели почти раздетый, все говорило Арефьеву много. Он вдруг подумал, что, поменяйся они местами, Климников видел бы в нем не больного и умирающего, а человека — до последней секунды. Арефьев еще думал и о том, что Климников отлично понял его, Арефьева, и это было самым тяжелым.

Арефьев должен был бы испытывать облегчение от того, что Меньшенин улетает. Все пойдет так же, как шло раньше. Но этого облегчения не было. Получалось, как он и предполагал при первой встрече в аэропорту: пришел, увидел, победил. Арефьев и сам знал: нужна специализированная клиника грудной хирургии с двумя хорошо развитыми отделениями — легочным и сердечно-сосудистым. Ее нужно строить. Ему хорошо рассуждать с высот своих, а начать строить клинику тотчас — это четыре-пять лет, это многие миллионы. Это… У Арефьева даже голова закружилась, когда он себе представил последнее «это».

А лаборатория, которую предлагает Меньшенин, — обида. Обида не только Арефьеву, а и всей области. «Ну и ну», — покачал головой Арефьев, думая об этом.

Чем меньше оставалось времени до съезда художников, тем лихорадочнее шла работа в мастерских. Зимин заканчивал «Каторжан». Он чуть не сутками горбился у своего размашистого полотна. У каторжан, стоящих на солнце где-то в каменоломне, были тяжелые, одержимые одной мыслью лица, почти одинаковая одежда на всех — полотняные рубахи и такие же штаны, тяжелые руки, натруженные многолетней нечеловечьей работой, кое на ком — арестантские шапочки. И тут же нехитрые, тяжелые инструменты. А над всем этим пронзительное, почти чистой берлинской лазури небо с едва заметными, тронутыми охрой прожилками облаков. Неяркое по цвету, кроме неба, полотно несло на себе отпечаток тревоги и монументальности момента, и солнце звучало в нем такое же тяжелое, палящее всерьез. Но что удалось Зимину — это единство мысли в лицах и глазах людей.

И Нелька сказала ему об этом, просидев в продавленном кресле перед полотном минут пятнадцать. Зимин глядел на нее угрюмо, не отводя глаз. Чувствовалось, что он знает: Нелька говорит ему не все. И он сам испытывал тягостное неудовлетворение. Нелька действительно сказала Зимину не все, что поняла: никак не могла сформулировать.

Потом Зимин начал работать. Писал он крупно, большими кистями, порой мастихином, холст, уже непомерно тяжелый от краски, стонал и ухал. А Нелька пошла тихонечко вдоль мастерской, переворачивая стоящие на полу лицом к стене этюды. Здесь были головы людей — недописанные, с незакрытым фоном, этюды одежды и снаряжения, снова головы и лица. Это были интересные, яркие не по цвету, а по отношению к натуре работы. Было здесь что-то суриковское и в то же время то, что Нелька ощущала всегда в самом Зимине — жесткость и злость. Так и видны были за каждым этюдом глаза его, не упускающие главного и беспощадные. Особенно поразила Нельку голова горбоносого старика. Он облысел, этот человек. И его могучую голову чуть окаймляли сивые, слежавшиеся под таежной шапкой охотника или старателя космы. Зимин никогда не брал цвет полной силой. Но колорит его работ не выглядел обессиленным. Скорее наоборот, в близости цветов проступала какая-то непонятная, сдержанная сила. Так выглядят, например, трактора на фоне спелой ржи или танки в траве, когда они прошли уже немалый путь и запылились и выцвела их ярко-зеленая заводская краска. Это же было и в картине.

Но вдруг Нелька поняла, чего не хватает зиминскому холсту на мольберте, чего не хватало последним его полотнам. Она постояла, держа этюд в руках, отставила его, еще поглядела, склоняя голову к плечу и щурясь.

— Это рыбак и бакенщик, — сказал глухо Зимин не оборачиваясь. — Для «Каторжан». — Значит, мысленно следил за ней, пока она перебирала этюды.

«Он сам замечает и не может избежать того, что превращает найденные и увиденные им самим личности, сильные, неповторимые, в представителей, что ли, в категории…»

Она молчала, все еще разглядывая горбоносого старика. Зимин подошел сзади и остановился за ее плечом с кистями и тряпкой в руке. Она обернулась и снизу вверх, потому что Зимин, даже сутулясь, был значительно выше ее, наткнулась на его взгляд. Она не могла, не смела сказать ему то, что подумала только что.

— Да, вот видишь, — вздохнул Зимин. — Это, пожалуй, единственное, что у меня получилось за два года…

— Нет-нет, — торопливо и словно виновато перебила его Нелька. — Нет, здесь много замечательных вещей, это законченные вещи. И мне никогда не написать так… Честное слово.

Зимин угрюмо усмехнулся и буркнул:

— Мне тоже… Эх, мать твою, а мы старика судили…

Он отошел к холсту и более не поворачивался. Нелька осторожно прикрыла за собой дверь…

После того как она съездила в деревню, как повидала Сережку, побродила по околицам, решение писать портрет Ольги окрепло. Теперь, когда она вспоминала ее, то видела не ее самое, а портрет. Нелька представляла ее себе так, в белом свитерке и в черной юбочке, на стуле, чуть поджав ноги в чулках и туфельках, и одной рукой Ольга будет опираться о край стула, а вторая рука должна свободно лежать на коленях с чуть вывернутой вверх ладошкой. Но главное — лицо: огромные Ольгины глаза и чуть усталый рот, — словно после дежурства. Только фона она еще не видела. Как ни придумывала, как мысленно ни располагала пятна позади фигуры, не видела. Для этого надо было найти Ольгу.